— Всё хорошо, — тихо говорит она, — только туалет…
К туалету, сколоченному из горбыля, подойти действительно невозможно: лужи грязи и груды отбросов. Помойка. Не помойка, а целая пирамида. Рядом с туалетом стоят громадные МАЗы со спущенными скатами. В помойках роются собаки, северные густошёрстные лайки.
Магаданские бичи — кто в резиновых сапогах с отвороченными голенищами, кто в модных ботинках, осторожно ступая по жидкой глине, тянутся к магазину, пристают к продавщицам: «Дай до аванса!» Породистые, бородатые, надменные. Мимо магазина, ныряя, как лодка по бурному морю, ползет МАЗ. Каким-то чудом дифер МАЗа не садится на ухабы, когда оба моста, и передний и задний, одновременно утопают в ямах, заполненных жидкой глиной.
Однажды зимой, когда истопник напился и заснул, мой поэт-геолог всю ночь бросал уголь в топку. А под утро пошел спать. Мороз сорок градусов, трубы лопнули. На стенах барака появился иней…
Через час Акимов заехал за нами на «уазике», и ещё до обеда мы вылетели к буровикам в среднее течение Кожима.
Гребни и вершины Полярного Урала. Розовые на закате, припорошенные снегом. Ледяная зеленоватая вода, стремнины, перекаты, прижимы, малахитовые омута и ямы. На дне виден каждый камушек, широкие плесы. По берегам черные еловые леса, желтые березы, красные осиновые кусты, как пятна краски на каменистых осыпях. Светлые, с зеленоватой спинкой, крупноротые хариусы. Пятнистая семга, выпрыгнула из воды торпедой. Буровики бьют шурфы, моют золото, берут пробы, копают золотой корень. А на профсоюзном собрании кричат:
— Дайте нам что положено, хлеба нет, овощей нет!
3арабатывают по 1000–1500 рублей. Это раз в пять больше, нежели зарплата хорошего врача в областном городе. Пропивают, не доехав до Крыма, Москвы или даже Сыктывкара. Приезжают в Инту и заранее идут в вытрезвитель, сразу платят за несколько дней.
— А что! В гостиницу нас не пускают.
И то правда. Слава идет о некоем Пинегине, который, вырвавшись с буровой, сумел вроде бы за неделю пропить тысячу семьсот рублей. Живут без бани — неохота им её срубить. Некогда. Мы ночевали в балке у бригадира Валентина Денисенко, который перед тем как заснуть, долго возмущался:
— Зачем нас заставляют бурить по сетке? Лишние скважины делать? Деньги народные зря в землю зарываем. Я же чую, где золото, никакая сетка мне не нужна!
Ярослав Васильев, уже залезший в спальный мешок, вяло спорит с ним, что-то бормочет о науке, без которой тоже нельзя, какое бы чутьё у тебя ни было, потом замолкает на полуслове, переходящем в лёгкий храп.
По клокочущей реке с прозрачными зелёными стремнинами мы спустились на резиновой лодке. Пролетели мимо базальтового утёса, на нём масляной краской было намалёвано: «Здесь погибли казанские туристы», мимо избушки, возле которой на песчаной отмели тянулась цепочка медвежьих следов… К вечеру добрались до геологов и заночевали в палатке, которая служила им баней. Развели перед палаткой костерок, сварили уху, посидели перед сном, глядя на сверкающее тело Кожима. Иногда через реку перелетают громадные, как птеродактили, чёрные глухари… Трава хрустит под сапогами. Начались заморозки. На воронёном стволе ружья, простоявшего в сенях, налёт холодного инея.
Прекрасен этот крепкий, текущий над рекой холод, прекрасна пламенная стена берёз на противоположном берегу. Мы сидим на стволе сухой сосны, который горит с одного конца, давая небольшое, но ровное и надёжное пламя.
Утром за нами нa моторе прикатил местный рыбинспектор и с ветерком довёз нас до своего дома. Во время обеда в доме поднялась паника: у рыбинспектора из лодки увели бензопилу. Средь бела дня!
— Это Колька! — без колебаний заключил хозяин. — Он её переберёт, детали заменит, поди узнай!
Сидевшие за столом обветренные, краснолицые, жилистые мужики согласно замотали головами….
К концу обеда в избу пожаловал ещё один — светловолосый, развязный, с выпученными глазами.
— Я — пивбар! — И с грохотом поставил на стол две бутылки неизвестно откуда взявшегося в этой глуши чешского пива.
С полустанка мы уезжали на местном поезде, полном грибников с корзинами, доверху набитыми волнушками и груздями. Вагон шуршал болоньями, скрипел резиновыми сапогами, женщины в телогрейках и шерстяных рейтузах рассуждали о жизни.
— Федь, кто это тебе так морду раскровянил? Жена?
— Да нет, бритвой порезался,
— А ты купи электрическую. Я свому идолу купила!
Хлопотливый день закончился ужином у местного снабженца, открывшего нам многие тайны своего нелёгкого и рискованного ремесла:
— Мы водкой торговлю регламентируем. Главное в моей работе — чтобы людям было хорошо! На третий поселок — там все спились, — когда везем водку, то и закуску обязательно. В нагрузку. Берешь бутылку — бери и закусить: консервы или там сыр, или масло. Без закуски не отпускаем. Это мое распоряжение!
После третьей бутылки Чучман запел прекрасным голосом украинские песни. Был в оккупации, голодал, воровал, два раза немцы его чуть не застрелили. Сам смородину рассадил у дома, который сам и построил — лучший дом в поселке! Золотой корень у него в банке растет, сам конскую колбасу делает, двух свиней держит по шесть пудов каждая. Жена его полтонны дикой смородины заготовила для школы-интерната и переработала в желе через соковыжималку. Вот он каков, Чучман — работает, пьет, поет украинские песни…
* * *
Однако надо было успевать к поезду, чтобы вернуться в Сыктывкар, навестить моего старого товарища, поэта Александра Алшутова. Шофёр за нами, конечно же, не приехал, и мы с Ярославом Васильевым побрели по разбитой тяжёлыми МАЗами глинистой дороге сквозь мрак к полустанку. Запьяневший хозяин отстал, но вскоре всё-таки выплыл из темноты, покрытый с головы до ног жидкой глиной.
— Я его уволю завтра же! — выл Чучман, имея в виду шофёра, которой не приехал, чтобы подбросить нас к поезду. — Уволю этого пьяницу! У-во-лю-у — у!
Подошел поезд. Ночь. Одна минута стоянки. Платформа. Проводники спят. Двери задраены. Не поезд, какой-то призрачный бронепоезд. Мечемся от вагона к вагону. Барабаним в двери. Ни звука. Черная насыпь. Черный поезд, голова и хвост которого теряются во мгле. Оштукатуренный вокзал. Наконец-то, в последние секунды перед отправлением, толстая проводница открыла вагон. Тащусь через несколько вагонов к своему. Нахожу свое купе. Оно занято. На моем месте спит мужик. Стучу в купе проводников. Минут через пять выходит молодая черноволосая девка.
— Ну что?
Я срываюсь:
— Как что! Почему дверь на остановке не открываете?
— Дверь сломана! — Она широко зевает. Ну и дрянь! Уже не кричу, а сиплю:
— Я тебя с работы уволю! Где бригадир? Почему мое место занято?
— Бригадир здесь! — Она нагло показывает на купе, из которого вышла.
— Освободи мне мое место!
Она неохотно идет в мое купе, долго там шепчется, наконец выходит оттуда вместе с длинным парнем:
— Спите!
— Ну и дрянь, — еще раз с шипеньем вырывается из моей груди…
Отрубился сразу, и мне приснилась картина, которую видел воочию. С небольшого заснеженного хребта перед нами расстилалось овальное урочище, заполненное весенним сырым снегом… И по белому снегу, не торопясь, след в след, шли, не оглядываясь на нас, две бурых росомахи.
На темной площади Сыктывкарского вокзала меня встретил кругло-лицый, покачивающийся местный поэт Витя Кушманов и худой, с иконописным лицом, бородатый художник. Едем к моему товарищу Александру Алшутову. С утра, встречая меня, он напился и встретил нас богатырским храпом. Я не видел его лет пятнадцать. Он лежал на диване — седой, курчавобородый, с громадным носом, поджав ноги — диван был ему короток. Его живот свешивался с дивана. С трудом растолкали, сели в тесной кухоньке. Кушманов достал бутылку коньяка. Алшутов оживился:
— Ты добрый человек, Витя, у тебя стихи хорошие, раздавленной травой пахнут, но пластики мало…
Пошли разговоры об Аксенове, Гладилине, Максимове, Солженицыне, как будто лишь вчера, а не пятнадцать лет назад загнала его, непутевого еврея, судьба на окраину города Сыктывкара… Рванул он однажды, спасаясь от каких-то неприятностей, на Север, шатался в тундре с оленеводами («мои фотографии во всех чумах висят»!). Потом получил участок в посёлке Максаковка, построил времянку на берегу, обшил изнутри вагонкой, камин выложил, бамбуковые занавески повесил. Заложил фундамент еще одного громадного дома — десять на десять. Зимой ловит налимов на крючья и мечтает принимать друзей в новом дому. Женился на полукровке (полурусская-полукоми), она родила ему девочку Ксюшу. Словом, пустил корни, черт бородатый. Местные зовут его здесь Борода, Будулай, думая, что он цыган, Я поражаюсь его способностям ставить жизнь на карту — Москва, Сахалин, Астрахань, Сыктывкар, — ломать ее, начинать все заново, и как она, судьба, неблагодарна к нему, бесталанному, никак не водрузит ему на голову лавровый венок, не наградит за преданность Музе… Всё ведь ради нее…
