Мать Хорхе, абуэлита (1 Абуэлита (испан.) — бабушка. — Прим. ред.) Мария, приютила в своем доме не только его семью, но и детей другого сына — Олмедо. После смерти жены осталось у него тринадцать сирот. Пятеро подросли и жили с Олмедо в Амбато, а остальные у бабушки. Хорхе прилежно колотил молотком по подошвам, но настоящей кормилицей семьи была печка в маленькой пекарне абуэлиты Марии. Соленые хлебцы с хрустящей корочкой пользовались спросом, их пекли к полудню и разносили покупателям по домам. Тем и держались. На вырученные деньги покупалась мука для хлебцев на продажу и еда для семья. Жили с достатком. Каждый получал в обед тарелку супа, а у старших ребят была обувь, и они могли ходить в школу. Но эта счастливая жизнь кончилась, когда меньше всего ожидали напасти...
Сиял такой ослепительно яркий день, какой может быть только здесь, на экваторе. Висенте вернулся домой, поставил к стене пустую корзину, в которой носил хлеб в соседний квартал, сунул в карман щепотку соли и забрался на дерево агуакате полакомиться плодами. Однако на сегодня ему было уготовано нечто куда более интересное. Он увидел своих братьев с самодельными тележками. Может, они хотят удрать от него? Нет. Так не пойдет.
— Вы куда? — крикнул он, не слезая с дерева. — Я с вами!
И Висенте, не тратя слов попусту, соскользнул с дерева и побежал за своими приятелями.
Собрались быстро. Скоро их тележки грохотали уже в конце квартала. Появись танки на тихих улочках Баньоса, они произвели бы шум меньший, чем ребячьи «коче», скрипящие и подпрыгивающие на огромных круглых чурбанах, заменяющих колеса.
Крикливая донья Пиедад, хозяйка магазинчика на углу, зажала уши липкими от тянучки руками:
— Куда вас дьявол несет, разбойники?
— На кладбище, донья Пиедад! — весело отозвался Эрнандо.
Пустынная дорога на кладбище круто поднималась среди плантаций сахарного тростника и полей комоте. Тростник сверкал зеленью, его красные стебли отбрасывали на рыжую, твердую, словно камень, землю короткие черные тени. Со всех сторон плантации окружены угрюмыми скалами. Горы теснятся, закрывают горизонт, и маленького человечка, затерявшегося среди них, охватывает щемящее чувство одиночества. Ребята притихли.
— Я не пойду дальше, там мертвые, — решительно заявил маленький Ремихио, — скатимся отсюда. Садись, Руперто.
На всякий случай прислушались, не гудит ли внизу машина.
— Толкай, Ремихио!
Коче помчался. Их делают очень просто: доска да две оси с укрепленными на них хорошо отшлифованными круглыми чурбанами-колесами. Вот и все. На доску садятся трое или четверо. Иногда, шика ради, делают руль, но лучше управлять ногами. Нажмешь на переднюю ось, она повернется, а за нею и все сооружение.
— Подбери ноги, Ремихио, — кричали ребята, — не притормаживай!
Но мальчик испугался крутого спуска, двинул ногой вперед, коче развернулся и полетел вверх колесами в сторону.
Следом за Ремихио, подскакивая на неровной колее, гнал свою тележку Эрнандо. Он откинулся назад и ловко направлял ее, следуя резким поворотам дороги.
Ремихио, потирая ушибленное колено, кричал Висенте:
— Подожди! Я с вами!
— Нас трое. Куда мы тебя посадим?
— Вот здесь впереди. Ну, подвинь ноги чуточку!
— Сел? Да не крутись ты, юла.
— Э, хитрюги, куда вы меня посадили? Здесь гвоздь! Я штаны изорву.
— Замолчите, болтуны! Может, на повороте машина, дайте послушать.
Тем временем Ремихио втиснулся позади Висенте и обхватил его за пояс.
— Давай! — скомандовал он, будто был на коче главным.
— Сиди тихо!
Ремихио получил щелчок и успокоился. Висенте оттолкнулся. Только ветер засвистел в ушах. Рубахи за спиной надулись парусами. Еще немного — коче взлетит и помчится по воздуху! Но тут Висенте заметил ослика, груженного вязанками сахарного тростника. Рядом шагал погонщик. Коче мчался прямо на них. Уже нельзя было остановиться!
— А-а-ай!
— Берегись!
Если бы чоло (1 Чоло (испан.) — метис. — Прим. ред.) и услышал предостерегающий крик, свернуть в сторону у него не было времени...
Отчаянный вопль Ремихио внезапно оборвался. Сильнейший подземный толчок перевернул коче и швырнул его с дороги так, что у ребят от удара звезды в глазах вспыхнули. Не удержался на ногах и погонщик. Только ослик остался невредим и, спокойно помахивая хвостом, обнюхивал ползающего у его ног хозяина, который никак не мог найти свою шляпу.
— Ишь, как шарахнуло, — удивился чоло, поднимаясь наконец на ноги. — Видно, дожди начнутся. Это уже всегда так: Тунгурауа трясет, значит начало дождям или конец. Примета верная. А вы катались бы повыше, — напустился он на ребят, окончательно придя в себя. — Чуть осла не покалечили!
Толчок повторился. Земля качалась. Казалось, горы наклоняются и падают.
— Ачо! Ачо! — Встревоженный тряской, чоло пнул ослика.
Ремихио тоненько выл.
— Не реви, Ремихио. Никто тебя не тянул идти с нами. Потерпи. Мужчина не должен реветь!
— Да, хорошо тебе, — размазывал Ремихио по лицу кровь и слезы. — Я штаны порвал. Мне за них дома дадут как следует!— он приготовился продолжить рев, но снова тряхнуло, и Ремихио так и застыл с раскрытым ртом.
— Неладно что-то.
Все вокруг странно изменилось. Солнце погасло. Небо стало черным. Со стороны Тунгурауа шла свинцовая туча. Подул резкий холодный ветер. На земле появились трещины. Местами они были такие глубокие, что приходилось делать здоровый крюк, чтобы обойти их.
Ребята побежали к городу.
Повсюду возле домов стояли люди. На тротуарах валялась битая черепица. Задняя стена магазинчика доньи Пиедад рухнула. На этой стене были полки с товаром, и теперь осколки пивных бутылок валялись в песке вперемешку со сладкой альфенике и соломенными шляпами.
Донья Пиедад вся в слезах рвала на себе волосы. От сильных подземных толчков домишки, как у доньи Пиедад, разваливались с треском, а по стенам кирпичных зданий поползли во все стороны трещины. По городу шли процессии монахов. Доминиканцы в длинных белых рубахах и черных плащах, озаренные красным светом факелов, казались призраками с того света.
Пришел Страшный суд, говорили люди. Донья Пиедад каялась во всех своих грехах, а за нею и другие женщины бросались на землю, рвали на себе одежды, молили бога о прощении.
По дороге от часовни Вирхен-де-Агуа-Санта монахи несли Деву к городу. Им приходилось пробираться по завалам, носилки перекосились, и святая Дева моталась в такт неровному шагу, словно пьяная. Шикарное платье, в какое ее наряжали в торжественных случаях, намокло и было заляпано глиной. За Девой увязалась коза. Жалобное блеяние животного сливалось с голосами хора, обращенного к богу. Монахи гнали козу, колотили ее кулаками и ногами, но та не уходила, глядела кротко и печально, подрагивая сухим, словно придорожная колючка, хвостиком.
Висенте поспешил к дому. Рванув калитку, он застыл на месте: ни дома, ни пекарни, ни печки не было. На их месте лежала груда развалин.
Старая риобамбеньа (1 Риобамбеньа — (испан.) — уроженка города Риобамба. — Прим. ред.) как называли соседи бабушку, плакала, прижимая к себе детишек.
Лил грязный ливень. Откуда-то из глубины раздавался глухой гул, словно город должен был вот-вот взлететь на воздух.
— И зачем, скажите, уехали мы из Риобамбы? — плакала Росарио. — Все бегут от Тунгурауа. Уходить надо, пока живы.
— Далеко ли уйдешь с такой оравой? — оборвал Хорхе причитания жены.
— Был бы здесь Олмедо, он бы что-нибудь придумал, — цеплялась бабушка за последнюю надежду, как утопающий за соломинку.
— И у вашего Олмедо не семь пядей во лбу, — угрюмо отозвался Хорхе. — День прошел, посмотрим, что завтра будет. Печь можно снова сложить...
Росарио махнула рукой:
— Печь сложить! А что продашь, чтоб муки купить? Вон оно, наше завтра, гляди-ка...
Из-под развалин пекарни белым киселем сочилось раскисшее тесто, дети собирали его горстями, но в нем было столько грязи, что оно не годилось даже на болтушку.
До ночи ни одна машина не пришла из Амбато. Говорили, что у Пелилео рухнул в пропасть огромный кусок шоссе. На помощь Олмедо надеяться было бесполезно. Каким чудом он появился бы в Баньосе? Обвал у Пелилео не обойдешь. Там дорога вырублена узким карнизом в отвесной стене: справа — пропасть, слева — голый камень. Горные тропы, размытые ливнем, стали непроходимы. Баньос оказался отрезанным от мира.
Ночью ливень прекратился. В высоком небе засияли звезды. Далекие галактики, невидимые в плотном воздухе побережья, так ярко сверкали в разреженной атмосфере нагорья, что никакая тьма не была достаточно темной в Баньосе. Только в страшную ночь после землетрясения некому было любоваться этой красотой.
Олмедо Охаверде
