Ветер разорвал его слова, люди толком ничего не разобрали, но обрадовались, оживленно замахали руками.
— Сейчас вам мост построю, ждите, — желчно пообещал шофер.
Олмедо застегнул куртку, заправил в носки брюки, чтоб не трепались по ветру, и подтянул ремешки мокасин. Он уже знал, что пойдет. Будь что будет! Когда положение становилось совершенно безнадежным, откуда-то являлись силы победить, наперекор всему. Он уже не слышал ничего, что говорилось вокруг. Для него было важно лишь то, что имело непосредственное отношение к мысли, на которой он сосредоточился: пройду. Не надо смотреть вниз. Стена гладкая, но ведь не зеркало! Как-то можно уцепиться...
Он нащупал трещину правой рукой, плотно прижался к стене и осторожно стал продвигаться по узкому обломку шоссе, висевшему над пропастью. Внизу ревела река, перекатывая пудовые камни. Тугая пелена воздуха заложила уши. Шершавая скала дышала жаром, а по спине полз холодок, и тянуло взглянуть, как, крошась, скользят вниз обломки.
Индейцы поднялись и, не отрывая глаз, следили за Олмедо. Курчавый парень, не сдержав волнения, обернулся к шоферу:
— Посмотри-ка! Ты видел когда-нибудь такие мокасины?
— Разобьется. Дура чертова!— обрезал его шофер и залез в кабину автобуса, сделав вид, что происходящее ничуть его не касается.
Олмедо двигался вперед сантиметр за сантиметром. Чуть приметно, по-змеиному переливалось его тело. Скользкий камень предательски уплывал из-под ног. От голода подступила тошнота. Зашумело в ушах. Лоб и спина покрылись липкой испариной. Он застыл, прижался щекой к камню, боясь сделать неверное движение. Переждал слабость. Потом опять стал осторожно нащупывать ногой ненадежную опору. До противоположного края трещины оставалось совсем немного, как вдруг под ногой сорвалось...
Олмедо судорожно вцепился руками, сжался в комок и резко, по-индейски боком, бросил тело вперед на край трещины. Не сразу перевел дух. Руки как-то ослабли. Он бессильно раскинул их в стороны и лежал неподвижно, уткнув лицо в землю. Острокрылые птицы проносились мимо и задевали его потную голову. Ветер нес густые волны запахов влажной земли, травы и горячего камня, то неизъяснимо прекрасное дыхание жизни, какое дано ощутить только пережившему смертельную опасность.
Небо над Тунгурауа расчистилось, и вершина вулкана засияла в бездонном небе, а горы вокруг стояли золотые и фиолетовые в лучах заходящего солнца.
Дорога крутыми витками уходила вниз. Баньос виднелся на фоне гор, покрытых пышным тропическим лесом. К ночи светляки зажгли свои зеленые огни, зазвенели громче цикады. Чудилось, будто звуки эти летят на землю со звезд, горящих на черном бархате неба.
К полуночи Олмедо добрался до улочки, где прежде стояли домик и пекарня абуэлиты Марии. Слух о его приходе быстро разнесся по городу. Отовсюду шли люди поговорить с человеком, перешагнувшим через пропасть.
— Без мокасин не пройти бы вам, компаньеро.
— Теперь их как рекламу надо выставить перед мастерской.
— С такой рекламой много заработать можно. Разбогатеете.
— Отбоя не будет от заказчиков!
— Все это верно, а пока как мне с этим богатством распорядиться, — усмехнулся невесело Олмедо, показывая на спящих под тряпьем малышей.
— А где же ваши старшие, Олмедо? Эрнесто не с вами?
— Нет, — сдержанно ответил он, — его со мной нет. Старшие остались в Амбато, — и перевел разговор на другое.
У Олмедо всегда были верные друзья. Не оставили они его и на этот раз. Утром Висенте увидел, как Олмедо привязывает к агуакате двух спокойных крестьянских мулов. Подергивая кожей, мулы жевали траву, словно знали, что надо заправиться на дальнюю дорогу. Всю жизнь они таскали грузы, пережили не одно землетрясение. Возможно, им вовсе не хотелось идти из Баньоса в Риобамбу, но они никак этого не выразили.
На одного мула усадили абуэлиту Марию с Пауло на руках, впереди ее ухватился за гриву Лаутаро, а позади села Грасиэла.
Старый мул покачал головой и обернулся к Олмедо.
— Что поделаешь, старина, придется посадить еще Висенте, — извинился Олмедо. — Возле хвоста у тебя есть еще местечко, — тронул он его костлявую спину.
«Нет там никакого местечка»,— раздраженно глянул на него мул, но, как всегда, промолчал и отвернулся.
И на второго мула детей хватило. Так и ушли на Риобамбу теми самыми тропами, по которым, каждый знает, нельзя пройти после ливня.
Фаусто Андраде
Перевела с испанского Г. Машкова
Каким станет Полесье! Что станется с заболоченным «царством туманов», раскинувшим сейчас свои владения на два с половиной миллиона гектаров! Лучше всего об этом говорят цифры плана мелиорации гигантской низменности: половину этой территории займут колхозные поля; 780 тысяч гектаров останется или станет лесом; 130 тысяч гектаров займут водохранилища; 150 тысяч гектаров пойдут под заповедники; 210 тысяч гектаров будут оставлены в том виде сохранности и первозданности, который необходим природному балансу Полесья.
А на «моем» болоте туман стоял легким прозрачным облаком — просторным, разлапистым.
Чтобы попасть в лес, вернее, еще только в подлесок, надо было пройти сквозь этот туман. Входишь в него — а его уж и нет, такой он прозрачный. Только чувствуешь холодок, и знаешь, что ты в тумане и на болоте — земля забирает ногу, не отдает, потом чавкнет — мокро, со всхлипом — и отпустит.
Когда это болотце прорыли канавами, оно еще и тогда гляделось болотом. Но только гляделось. Идти в лес стало легче, хорошо стало. Поначалу вроде никто и не заметил, что клюквы стало меньше, — подумаешь, не много ее и было: так себе, если уж очень стараться, на зиму на кисель наберешь... Потом черничник, тот, что в подлеске, отступил: то ли в лес дальше ушел, то ли вдруг стал заметен только тот, что и был всегда в лесу. Но голубики не стало совсем. Зато перед лесом поднялась рожь. Хорошее вышло поле.
Но почему-то — было это, кажется, на третий год — рожь вдруг не удалась. Тогда я и не знал, почему такое происходит. Жаль было только речку. И без того тонкая, она вдруг, как старая измочаленная веревка, стала рваться. Особенно такое случалось в засушливые годы. А раньше-то этого с ней не бывало.
Все это вспомнилось мне, когда довелось идти по одному из полесских болот. Вспомнилось, наверное, потому, что по болоту надо идти не торопясь, чтобы не быстро выдохнуться, а при такой ходьбе чего только в голову не взбредет, а уж детство-то в первую очередь.
Никакой крепкой связи между моими воспоминаниями о крошечном болотце под Москвой и этими громадными болотами не было и быть не могло. Да и какая там связь? Было ли в «моем» болоте хоть десяток гектаров? Вряд ли. А здесь их миллионы! Это нельзя ни увидеть (как увидишь такое пространство!), ни даже представить — ведь как человек ни хитер, а доведись ему представить себе что-нибудь, чего больше ста, и уж ему никак этого не вообразить...
Вот туманы полесские и представить и увидеть можно. И опять туману над «моим» болотом не сравниться с этими туманами. В тот входишь — и «не видишь» его, а здесь... Когда двое рыбаков, что шли далеко впереди меня, стали подходить « первому облаку, я думал, им и не войти в него: просто не пробьют белую его стену, повернутся, и начнут обходить ее по краю. Я б даже не очень удивился этому. Я больше удивился, когда они все-таки вошли в белесую стену и тут же пропали; — сгинули. Сначала еще виднелись над туманом их головы и тонкие концы спиннингов, потом одна голова пропала — этот рыбак был ниже своего товарища. Теперь осталась одна голова, и рядом с ней туман рассекало удилище, идущее само собой... Потом пропало все. Удалось ли этим людям вынырнуть с другого края туманного озера, мне увидеть уже не пришлось. Слишком оно было велико. Так я и шел с совершенно нелепым ощущением, что два человека пропали на моих глазах. Хотя я, конечно же, знал, что ничего с ними не случилось, и мне самому скоро предстоит войти в это озеро тумана и тоже исчезнуть.
Да, это действительно было «царство туманов». И хотя придумано это название было давно и, может быть, излишне красиво, но оно и сейчас звучало справедливо.
Я находился где-то близко к центру гигантской впадины. Только геология — наука, умеющая вглядываться в каждую щепоть нашей Земли и в то же время собравшая обширнейшие сведения о ее поверхности, — могла дать свое представление об этих бессчетных гектарах Полесья. Геология утверждала, что эта огромная низменность, из которой я не видел ничего, потому что шел уже в тумане, «является самой молодой частью современного рельефа поверхности на Украине и в Белоруссии». (У геологии свой и довольно своеобразный взгляд на возраст.) Как неспециалисту, мне было даже интересно читать дальше в одной из ученых книг. Вот что было там написано: «Свои очертания и форму плоского корытообразного понижения низменность приняла в послеледниковое время. Однако своеобразный современный рельеф явился результатом ряда тектонических изменений, наметившихся в районе Полесья еще в докембрийское время». Такое свободное обращение с веками — деловое и в то же время немного панибратское — принимаешь с чуть ироническим изумлением, то есть с чувством вполне естественным, если сам-то знаешь, что тебе лично от этих веков отпущено не густо. Совсем другое, когда дело доходит от абстрактного ощущения времени до картин. Как же все это происходило? Чему обязаны своим существованием эти бесчисленные гектары болот?
