— С опозданием присудили, лет этак на двадцать пять. Мое творчество признали, значит, это вообще они признали существование полнокровной советской литературы. Ведь присудила-то королевская, — он подчеркивает слово «королевская», — академия, присудила писателю-коммунисту, члену Центрального Комитета Коммунистической партии!
По ВЧ дают Москву. Михаил Александрович принимает поздравления от тогдашнего главного редактора «Правды» М. В. Зимянина, шутливо упрекает его за то, что «Правда», мол, не хочет печатать старого правдиста, не сообщает о присуждении премии. Зимянин «оправдывается»:
— Мы не знали, примете ли вы премию…
— Это же было условлено!
— Мы не знали… Если не возражаете, к вам прилетит Лукин. «Правде» очень нужно интервью нобелевского лауреата.
— Пусть Лукин… Пусть летит самолетом, который идет на Гурьев. Здесь его встретят…
Связь отличная, и каждое слово даже нам слышно.
Шолохов прощается с Зимяниным и кладет трубку. Вслух комментирует свои мысли:
— Лукин прилетит интервьюировать. Этот Лукин такой интеллигент, что я не знаю, что буду с ним делать. В палатке его не поместишь ведь… Горький назвал Юрия Лукина одним из самых высококвалифицированных редакторов Союза. Он, между прочим, был и одним из первых моих редакторов… Давайте созвонимся и с ним. — Тут же дают Москву, Михаил Александрович говорит в трубку: — Дорогой Шатунов (или Шатуновский, точно не знаю. — Н. К.), ты пригласи, пожалуйста, Юрия Борисовича Лукина… Нет? Дежурил?.. Завтра вылетит? Ну, хорошо… Запиши текст телеграммы в Стокгольм… Да не нужна стенографистка! Небольшая телеграмма, запиши сам, так вернее будет. — И он диктует, некоторые слова повторяет по буквам: — Так же… Тимофей, Анна, Константин… Так же…
Только закончил диктовать, как дали другой номер. Но трубку взял, чувствовалось, помощник вызываемого; сказал, что начальник занят. Шолохов рассердился:
— Ну может же он уделить время, мне две минуты нужно!
Наконец соединили. Демичев поздравил Михаила Александровича и сказал, что к нему, в Приуралье, рвутся иностранные корреспонденты.
— Пусть едут! — весело восклицает Шолохов. — В здешних степях все равно не найдут! — Попрощавшись, положив трубку, говорит: — Всё собираюсь ему как-нибудь сказать, что к Сталину и Хрущеву легче было попасть, чем к нему. К Брежневу легче… Несколько раз приходил — и не дождался, пока освободится. Однажды завел разговор по телефону, ну не меньше часа… Так я и ушел…
Поскольку Михаил Александрович сегодня же собирается назад ехать, причем не самолетом, а на автомашине, хозяин кабинета предлагает чаю попить. Перешли в другую комнату. Все мы были по-прежнему взволнованы, в приподнятом настроении, а Шолохов, казалось, оставался таким же, каким мы привыкли видеть его всегда: спокойным, веселым, остроумным. Он словно совсем забыл о событии, которое вызвало искреннюю и горячую радость у всех друзей советской литературы.
— Приезжали ко мне из-под Новочеркасска два научных сотрудника, братья, говорят, вывели новый сорт винограда, хороший, мягкий, думаем, мол, вино из него назвать «Аксиньей». Спрашивают, как я к такой мысли отношусь. Нет, отвечаю, не надо, ребята! А то что ж получится: выпьет человек этого вина и скажет: хороша «Аксинья», попробую-ка еще разок…
— Немецкая делегация, что недавно приезжала, — говорю я, — побывала в том совхозе, возвратилась в Ростов с десятилитровой бутылью вина. Может быть, того самого… За ужином Ганс Кох требовал от нас с Закруткиным: «Пей до дна!» Чтобы «уйти от ответственности», не осушать двухлитровый кувшин, Виталий Александрович завел речь о том, почему он с самой войны не снимает военной формы. До тех пор, мол, не сниму, пока на земле не прекратятся войны…
— Максималист, — смеется Шолохов. — Долго ему придется ждать, боюсь, не дождется… А вообще он занятен в компании, скучать не даст…
Разговор заходит о делах в области, об охоте, рыбалке. Михаил Александрович вспоминает, как один наш чабан советовал ему охотиться на гусей с верблюда, гуси, мол, животное близко подпускают. Так, мол, охота будет намного добычливее, чем долгими часами сидеть под копной или в мокром окопчике ждать, когда на тебя налетит дичь.
— Пришлось объяснить ему, — говорит Михаил Александрович, — что это была бы не охота, а промысел. — И тут же поворачивается к секретарю обкома партии: — Дорогой мой Коспанов, я убедительно прошу тебя обратить внимание на ваши Камыш-Самарские озера. Я вот побывал на них и прямо скажу: браконьеры губят их былую охотничью славу. И с воздуха, и с земли, и с воды бьют, уничтожают дичь. Откуда и на чем только нет там охотников! Местные жители мне рассказывали, что в прошлом году два отпускника из Москвы, со знаменитого завода имени Лихачева, ежедневно отправляли посылки с дикими засоленными гусями. Шестьдесят штук отправили! Вдвоем! А нынче они расскажут друзьям по цеху, по дому, соблазнят на легкую добычу еще кого-то… Да тут они тысячами будут уничтожать! Есть там ваш рыбопункт, по-моему, одними алкашами укомплектован. За бутылку дают приезжим лодку, те ставят на нее сильный мотор, аккумулятор с фарой — и колотят ночью гусей. С вертолетов бьют сайгу, она у вас за границу ушла… Поставьте там егерей человек семь, доплачивайте по двадцатке тамошним чабанам, тому же Гапару Рамазанову, у которого девять детей. Да они с милой душой будут оберегать народное богатство! А еще лучше — ходатайствуйте перед правительством республики об открытии на этих озерах заповедника. Или хотя бы заказник сделайте! Нельзя же так варварски уничтожать дичь!.. У финнов в озерах, где вода не замерзает из-за сточных вод, утки зимуют, их подкармливают, как ручных. Да и в Швеции… Неужели не научимся по-людски к природе относиться?!
Забегая вперед, замечу, что руководство Уральской области по-деловому учло критику писателя: озеро Жалтыркуль и некоторые другие крупные водоемы были превращены в заказники, строгие порядки стали наводиться в приписных охотугодьях, набеглым любителям легкой наживы ставился надежный заслон… Все это рухнуло с началом суверенизации!..
Вернемся, однако, к тем дням. Это были дни, когда взять интервью у лауреата Нобелевской премии стремились десятки корреспондентов, не только наших, но и зарубежных. Но Шолохов пока воздерживался от встреч и разговоров с ними.
— Первоисточником будет «Правда», — опять повторил Михаил Александрович. — Эти ребята никак не поймут того. Иначе начнут всяк на свой лад комментировать…
Рассказываю о курьезной жалобе одного из республиканских корреспондентов: у него, мол, пропали восемнадцать рублей, потраченные на поездку к Михаилу Александровичу на Жалтыркуль.
— Почему — пропали?
— А раз он не взял для редакции материал, то командировка ему не будет оплачена.
За столом дружный смех, а Михаил Александрович страшно рассержен:
— Ты скажи ему, что я отдам ему эти восемнадцать рублей, только пускай не осаждает меня!
Выходим наконец на улицу: Михаилу Александровичу пора возвращаться на далекое озеро Жалтыркуль, куда он недавно перебрался с Братановского яра. Журналистская местная братия и тут начеку, вновь жужжит телекамера, щелкают фотоаппараты. Михаил Александрович ныряет в машину, поверх приспущенного стекла спрашивает у меня:
— Так ты встретишь Лукина? Вместе и приезжайте на Жалтыркуль. Только скажи Зое, пусть она даст для него подушку. Больно уж он интеллигентный, хлипкий, просто боюсь за него. Вот увидишь, у него вместо зубов — пенечки, жевать нечем, а к зубному врачу не идет — страшно ему…
Михаил Александрович машет прощально рукой всем, и машина трогается. Самолетом уже нельзя — поздно. Но и на «Волге» в тот вечер не доехал он до места: где-то на третьей сотне километров прихватил ливень, напористый, полный, совсем не осенний. Путники заночевали на одной из ферм, встретившихся по дороге.
Как и договаривались, на другой день я выехал к самолету, который шел рейсом Москва — Уральск — Гурьев. На нем должен был прилететь Ю. Б. Лукин. Самолет прилетел, а Лукина не было. В чем дело? Выяснилось все поздней ночью, когда в Уральск позвонили из Гурьевского обкома партии. Оказывается, в редакции «Правды» недопоняли Шолохова. Он сказал, что надо лететь в Уральск самолетом, который идет на Гурьев. Ну и взяли Лукину билет до Гурьева. Покурив в Уральске возле самолета, он проследовал далее. Если бы я знал его в лицо, то сразу бы понял, что это стоит и курит Лукин, человек выше среднего роста, с тонким интеллигентным лицом, седой.
Именно он и вышел на следующее утро из самолета, летевшего теперь из Гурьева в Москву. Мы познакомились, посмеялись над превратностями полета. Наскоро позавтракали и выехали из Уральска. Вначале дождило, и это настораживало меня как водителя: впереди глинистые и солончаковые проселочные дороги — не застрять бы где-нибудь. Но потом распогодилось, засияло солнце, и на душе полегчало.
