ту на ключ изнутри.
— Ну, если только, — нерешительно сжала руки врач.
— Лезь! — рявкнула на меня тёть Марина. — А то я тебя силой раздену, и сама посмотрю прямо тут.
Притихшая врач виновато, но послушно задёрнула шторку, что отгораживала гинекологическое кресло от остального кабинета. Я разделась, уже жалея, что завела этот разговор.
И отвернулась, когда врач вставила холодное зеркало между моих ног.
— Ты девственница, да? — посмотрела она на меня. Голос её звучал еле слышно.
Я сглотнула в порыве попросить: скажите ей, что нет. Но не смогла. Меня словно поймали на месте преступления. А когда тёть Марина заглянула за штору — стало поздно.
— Ну что?
— Девственная плева цела. По форме кольцевидная. Отверстие ровное маленькое. Никаких признаков дефлорации.
— Вот сучка! — выплюнула тёть Марина.
Я слышала, как хлопнула дверь кабинета. Как снимала перчатки врач. И пока одевалась, боролась с искушением рассказать хотя бы ей. Но что рассказать?
Что меня имеют как угодно, только не во влагалище? Или это не считается насилием? Что меня заставляют кончать, корчиться в оргазменных судорогах, стонать и кричать, если никто не слышит? Глотать сперму, подставлять грудь и задницу, удовлетворять Урода руками? Всё это не считается?
Наверное, она бы мне ответила: для суда — нет.
И кажется, в тот момент я поняла для чего Урод был так «аккуратен». Ему нечего предъявить. Мне не на что пожаловаться. Он чист даже перед своей женщиной. А мне просто никто не поверит, ещё и посмеются.
Как рассмеялась мне в лицо тёть Марина.
— Ах ты дрянь, — выкинула она в урну окурок, дождавшись меня у здания консультации. — И чего ты добивалась? Хотела отомстить за то, что я взяла твои вещи? Да не нужны они мне. Подавись!
Я вытерла лицо: на него попала её слюна.
— Или, может, ты хотела, чтобы я выгнала Оболенского?
— Он вас бьёт. И заставляет страдать. Вам без него будет лучше, — стояла я перед ней, как на эшафоте.
— Так это ты, значит, обо мне решила позаботиться? — усмехнулась она.
— О вас и Оксане. Она…
— Что ты знаешь о нас, девочка? Что ты знаешь о материнской любви?
— Марина Владимировна…
— Всё, заткнись! Наврала, так помалкивай уж. И не смей вмешивать в это Оксанку!
Я закрыла глаза, когда она развернулась и пошла обратно домой.
Вечером у них с Уродом были мир, согласие и благодать.
Тёть Марина приготовила ужин. Открыла бутылку вина. Они смеялись, обнимались. Она, как обычно, сидела у него на коленях. Потом они бурно трахались, и она стонала до хрипоты.
Я была даже рада: Урод так утомился, что заснул. Храпел на весь дом до утра.
А утром смерил меня взглядом. Хмыкнул:
— Это всё, что я должен был увидеть?
И уехал на работу.
Оксанка в тот день заболела, или сказалась больной, и в школу не пошла. Накануне я весь вечер пыталась с ней поговорить, но она давала понять, что ни видеть, ни слышать меня не хочет.
В школу я пришла одна. И первое слово, что мне сказали громко на весь класс вместо «здрасьте» стало — шлюха. А человек, который его сказал — Андрей Гринёв…
Самыми тяжёлыми были первые дни.
За спиной перешёптывались, на переменах косились.
Но потом я научилась стирать плевки с одежды, отмывать классную доску, где писали без особого разнообразия «шлюха», не лезть, не глядя, в рюкзак, чтобы не наткнуться на какую-нибудь гадость вроде использованного презерватива.
Я не пропустила ни одного дня, ни одного урока и всё ждала, когда же им надоест, когда Гринёв и свора его приближенных выдохнутся, новость перестанет быть новостью, и травить меня станет неинтересно. Задирать человека, которому всё равно, скучно. Училась я всё равно лучше всех. Контрольные писала на отлично. А когда его «бабы» решили избить меня после школы, на помощь снова пришла Оксанка.
Она даже слушать их не стала. Схватила бутылку, разбила о стену, сжав в руке горлышко.
— Ну давай, — подняла она «розочку», обращаясь к самой борзой из Гринёвских подружек.
— Да пошла ты, Сутулая, — попятилась та и повернулась к подругам. — Пошли, девки, а то эта психованная ещё порежет кого-нибудь. Что взять с сестры уголовника.
Как тряслась Оксанкина рука, выбросившая осколок, видела только я.
— А ты сильна, мать, — выдохнула я. Меня тоже трясло.
— С ними иначе нельзя. Стая понимает только силу. А ты сильней Гринёва. Урой его.
— Даже пачкаться не хочу. Он — никто, — отряхнула я руки, выкинув камень, который тоже подобрала на всякий случай. — За что он так тебя ненавидит?
Мы подняли с земли рюкзаки и побрели к дому. Оксанка ответила не сразу.
— За то, что трахнул.
— Кто? Гринёв?! — остановилась я так резко, что на меня налетел какой-то мужик, чудом остался на ногах, но наступил в лужу, выругался и заторопился дальше.
— Гринёв, — кивнула Оксанка. — И ему теперь стрёмно, понимаешь? Я ниже его достоинства. Сутулая, корявая, некрасивая. А он меня… трахнул, — выразительно взмахнув руками, усмехнулась она.
— Но, когда? — сдвинулась я ближе к проезжей части, и Оксанка пошла рядом.
— Ещё в прошлом году. На новогодние каникулы. Помнишь, мы ездили по путёвке. На неделю. Из нашего класса были только я и он.
— Да, конечно, — кивнула я. Хоть сама и не поехала, но помнила, что путёвка стоила дорого.
— Тогда он мне очень нравился. Я маму чуть не на коленях упрашивала меня отпустить.
— И она дала денег?
Оксанка кивнула.
— Вот там всё и случилось. А когда вернулись, Гринёв сказал: там и должно остаться.
— Вот урод, — выдохнула я.
Она махнула рукой.
— Я не жалею. Мне даже смешно. Это было не один раз, — усмехнулась она. — И после поездки он ещё приходил. Но потом я поняла, что он мне больше неинтересен, пусть
