Хотелось встретиться с Гавриилом Андреевичем Хазовым: работы этого художника, а также старого мастера Порфирия Григорьевича Терентьева и других косторезов я уже видела в музее. Там же — среди меховых одежд, расшитых бисером и украшенных медными отливками, среди тканей, вышитых шерстью, и изделий из бересты со знаменитым «сургутским узором» — были выставлены скульптурки, выточенные из мамонтовой кости, видимо, в прошлом веке.
И вот я в кабинете Хазова, главного художника фабрики.
Хазов худощав, темнолиц, спокоен, но глаза выдают в нем человека с напряженной внутренней жизнью...
— Наш промысел,— начал Гавриил Андреевич,— в 1974 году отметил свое столетие.
— Простите,— удивленно перебила я,— как можно установить дату возникновения народного промысла?
Хазов словно ждал этого вопроса, потому как сразу напомнил, что ханты и манси резали по кости испокон веков, тут, действительно, года, а может, и столетия не установишь. Но вот когда этим ремеслом начали заниматься русские переселенцы, известно. В 1874 году землемер Овешков организовал в Тобольске первую мастерскую на промышленной основе, в ней работало шесть человек. Потом возникли другие мастерские. Особенно прославился мастер Терентьев: его резная миниатюра «Один с сошкой, семеро с ложкой» получила медаль на Парижской выставке 1900 года. Но основное развитие промысла началось после революции. Ученики Терентьева в 1932 году создали артель, и этот год считается годом основания фабрики.
— Взгляните,— Хазов предложил подойти к витрине, стоявшей в углу кабинета.— Это работы наших мастеров начиная с 50-х годов. Но не буду мешать,— неожиданно сказал он,— смотрите сами.
Гонки на оленях. Рабочий. Шахтер. Илья-Муромец и Соловей-разбойник. Моржи. Гуси. Горностай. Лебедь. Хант курит трубку. Мальчик на санках. Я долго вглядывалась в эти маленькие рассказы о людях, о природе, их окружающей,— и каждую скульптурку хотелось взять в руки, чтобы ощутить гладкость линии и, как казалось, теплоту материала.
— Но почему они все разных оттенков и даже цветов? — спросила я.
— Так они же сработаны из разного материала,— отозвался Хазов и начал объяснять: серо-бежевые фигурки животных сделаны из рога коровы, желтоватый цвет крупных скульптур — это кость мамонта, а теплый кремоватый оттенок имеет зуб кашалота.
— А сейчас на каком материале вы работаете?
— С ответа на этот вопрос,— улыбнулся Хазов,— я бы и начал разговор о сегодняшнем дне нашего промысла.
Надо сказать, что слушать Гавриила Андреевича было легко и интересно: в нем привлекал художник-профессионал большой культуры. Где-то в середине нашей беседы я спросила, тоболяк ли он, и в ответ услышала: «Сибиряк с 35-летним стажем. Родом из Архангельской области, там же и кончал художественное училище по специальности — косторез». Вспомнилось: три давние косторезные мастерские у нас в стране — в Холмогорах, Уэлене, Тобольске, и это примечательно, что архангельский мастер нашел себя в Сибири, как некогда его предки, которые строили здесь первые города.
— Материала, с которым работали раньше,— рассказывал Хазов,— сегодня практически нет. Мамонтовая кость стала очень редкой, на китов охота запрещена. Сейчас косторезы работают с «цевкой» — поделочной костью. Ее поставляет мясокомбинат. Однако, если мамонтовая кость — сплошная, до 25 сантиметров в диаметре, зуб кашалота, кроме небольшого отверстия, тоже плотный, сплошной, то цевка — полая и более твердая. Мы долго пытались приспособиться к материалу — и все-таки он вел нас, он диктовал свои условия. И только когда освоили склейку, научились управлять им.
06-07
— Я покажу сейчас работы Саши Ананьина, моего ученика, и уверен, вы не найдете швов,— Гавриил Андреевич повел меня в цех.
Саша Ананьин, крупный, рыжеволосый, сидел за столом, едва умещаясь на маленькой табуретке, и очень осторожно работал бормашиной над изящной костяной рыбкой-брелоком. Хазов наклонился к нему и что-то сказал. Саша достал из стола три миниатюры, поставил на столешницу:
— Недавние,— пояснил Хазов.
Два ханта, прижавшись спинами друг к другу, читали газеты. Похоже, читали что-то забавное — их лица расплывались в улыбке. Миниатюра называлась «Веселый рассказ». Вторая — «Большой улов» — изображала рыбаков, лодку и в ней еще трепещущую рыбину. Третья называлась «Железный олень». Двое охотников мчались на снегоходе «Буран» по заснеженной тундре...
— И сейчас,— заметил Хазов,— работы наших мастеров получают медали на международных выставках. Но вот проблема: неохотно идет на фабрику молодежь, ведь рядом такая большая стройка... И все-таки мы так организовали систему обучения, что «выуживаем» одаренных, готовим смену. Нельзя и подумать, чтоб исчез традиционный для Тобольска промысел...
В нижний город дорога шла по Прямскому взвозу, меж высоких стен кирпичной кладки, и казалось, будто идешь по дну ущелья. Потом она спряталась под широкой аркой Шведской палаты (В этом здании — Рентерее — хранили раньше государственную казну, но, так как строили его в 1714—1717 годах пленные шведы, за ним закрепилось название «Шведская палата».) и, вынырнув из ее прохладной глубины, превратилась в пологую деревянную лестницу со множеством ступеней (каждый тоболяк знает, что их ровно 198!). Зеленые ветви тополей и акаций склонялись над перилами...
Последние ступени лестницы как бы растворились в широкой улице, прорезавшей город стрелой. И снова с каждой точки был виден кремль, а где-то под ним лежал прошлый век провинциального Тобольска: двухэтажные белокаменные особняки с пышным декором — владения именитых тобольских купцов, массивные каменные амбары, церкви, деревянные одно- и двухэтажные дома. Стены одних были прикрыты тесом, другие — срублены из потемневших от времени бревен, открытых взгляду. Богатые наличники, тонкое деревянное кружево на фронтонах, глухие ворота, лавочки возле них, дощатые тротуары вдоль домов и зелень деревьев по всей улице...
Хотелось заглянуть во двор, войти в эти старые стены. И такая возможность представилась, когда на одной из улиц я встретила работников музея, уже знакомых мне,— Светлану Осипову и Люду Муслимову. Они, как оказалось, вышли в своеобразную экспедицию — «подворный обход».
— Присоединяйтесь к нам,—пригласили девушки.
Первая же хозяйка, не удивившись, пустила нас во двор. Двор был просторный, с дощатыми дорожками среди травы, с аккуратно сложенными поленницами и зелеными грядками. У сарая стояли мотоцикл и велосипед. Хозяйка понимающе кивала головой, когда девушки говорили ей о ценности старинной утвари, о готовящейся новой экспозиции к четырехсотлетию города, но в ответ мы услышали:
— Где уж было о старине печься! Только недавно жить-то начали...
Такими же словами встретил нас и Александр Васильевич Богданов:
— Какая старина? Детдом, война...— но, подумав, пригласил в дом: — Сейчас тарелку покажу, екатерининскую...
Александр Васильевич достал из буфета тарелку:
— Вот, когда дом по соседству рушили, ребята нашли.
Тарелка, правда, оказалась не «екатерининская», а «кузнецовская», начала нашего века. Но, конечно же, дело было не в этом, а в искреннем желании Богданова и его соседей помочь музею и своему городу. Пока девушки заполняли дарственную, я думала о том, какую гигантскую работу предстоит совершить, чтобы сохранить деревянную и каменную старину Тобольска. Ведь мало сохранить стены, надо дать возможность людям жить в них по сегодняшним нормам — без колонок на улице и поленниц, которыми так хочется восхищаться...
Тихие зеленые улочки нижнего города вывели меня на Базарную площадь. В конце короткой улицы, вливающейся в площадь, блестела под солнцем вода.
Иртыш! Река разлилась, да так широко, что и в середине лета волна касалась нижних венцов изб. Подгорный город всегда страдал от наводнений, а в нагорном каждая капля была на счету: рыть колодцы на глубину 50—60 метров долгое время было не под силу, не было нужной техники, а взвозы осенью раскисали так, что не подняться.
Я вспомнила Мельникова. Это же он говорил про колодцы. И еще о первом пароходе на Иртыше...
В мае 1843 года маленький колесный пароходик «Основа» шел из Тюмени — по Туре и Тоболу — в Иртыш. До Тобольска добирался пять суток! Фарватер еще не был обозначен. Когда вдруг раздался гудок — первый гудок над Иртышом! — толпа, собравшаяся встречать пароход, зашумела: «Смотри, паря, как здорово работает печка. Какой дым пущает...»
— А знаете, кто ратовал за создание мореходного класса в Тобольске? Был такой неуемной фантазии тоболяк Козьма Николаевич Николаев...— и Мельников перешел к истории жизни самого Козьмы.
Николаев жил в прошлом веке. Побочный сын богатого купца и бедной калмычки, он тоже мог бы стать купцом, но избрал иной путь. Разночинец по положению, демократ по убеждениям, он видел смысл жизни в служении прогрессу, народу. Горячо поддерживал идею строительства железной дороги на Тобольск— сам вел изыскания на трассе, сам разработал и написал проект. Но проект был отвергнут (железная дорога в Тобольск, как известно, пришла лишь через столетие). Тогда он проектирует канал Карское море — Обь, который на две тысячи верст должен был сократить морской путь из Карского моря в Западную Сибирь. Но и эта идея оказалась неосуществленной. И только проект открытия в Тобольске Мореходного класса был утвержден... через четыре года после смерти автора.
