Они стали одним из важнейших источников для изучения индийско-среднеазиатских взаимосвязей в кушанский период, истории буддизма за северными пределами его родины — Индии. Как признает один из крупнейших знатоков древних языков Средней Азии советский исследователь Владимир Лившиц, открытия в Термезе помогли уточнить чтение надписи из Сурх-Котала. Сделанный Владимиром Лившицем перевод, считающийся сейчас наиболее точным, гласит:
«Этот акрополь — храм в честь Канишки Победителя, которым господин царь почтил Канишку. И вот, когда первоначально было закончено сооружение акрополя, тогда высохли внутри него находящиеся хранилища воды, в результате чего акрополь остался без воды. И когда от сильного летнего зноя наступила засуха, тогда боги из их гнезда были унесены — и изображения их и скульптуры их. И акрополь опустел — до тех пор, пока в 31-м году управления, в месяце нисан, пришел сюда к храму канаранг — наместник Ноконзок, любимый царем, наиболее дружественный к царю, сиятельный, старающийся, делающий добро, полный добродетелей, чистый помыслами по отношению ко всем существам. Затем он акрополь обнес стеной, вырыл колодец, провел воду, выложил колодец камнем так, чтобы акрополь не испытывал недостатка в чистой воде и чтобы в случае засухи, возникающей от сильного летнего зноя, боги не были бы унесены из их гнезда, чтобы акрополь не опустевал. А над колодцем был устроен подъемник для воды, было сооружено также водохранилище. И благодаря этому колодцу, и благодаря этому водоподъемнику весь акрополь стал процветающим. И этот акрополь и это... сделали Хиргоман, Бурзмихр, сын Кузгашки, Астилганциг и Ноконзок, канаранги, послушные приказу царя. И написал эту надпись Евман вместе с Михраманом, сыном Бурзмихра, и Амихраманом».
Значение находки и дешифровки надписи из Сурх-Котала трудно переоценить. Прежде всего эта надпись позволила наконец определить язык кушанской Бактрии, родины и основного ядра Кушанского государства. Этот язык оказался близким согдийскому и хорезмийскому, то есть одним из восточноиранских. Надпись из Сурх-Котала впервые донесла до нас весьма подробный рассказ о строительных работах кушан в Бактрии. Впервые среди имен кушанских богов и царей зазвучали имена строителей, писцов, мастеров.
Теперь кушановеды готовы к встрече с любым кушанским текстом, ждущим своего первооткрывателя. Прочтение сурх-котальской и термезских надписей открыли новый этап в истории изучения загадочной империи.
Осенью 1972 года на древней земле Бактрии сделано новое ценное открытие. Сотрудники Узбекистанской искусствоведческой экспедиции, возглавляемой профессором Г. А. Пугаченковой, молодые археологи, расчищая глиняный сосуд, спрятанный в одной из жилых комнат на городище Дальвирзинтепе, обнаружила клад золотых изделий кушанского времени. Среди изделий был 21 золотой брусок. На десяти брусках были выбиты надписи индийским письмом. Как показал анализ, эти надписи, в которых упоминаются некоторые имена и весовые единицы, относятся к первым векам нашей эры.
Раскопки поселений Кушанской империи продолжаются. Пока ее история во многом загадочна и непонятна. В основном это следствие того, что до сих пор не определены четкие хронологические границы существования Кушанской империи. Но «эпоха надписей» — так можно назвать новый этап изучения этой истории — все ближе и ближе подводит исследователей к определению отправной точки кушанского летосчисления.
Б. Ставиский, член советского комитета ЮНЕСКО по изучению цивилизаций Центральной Азии, кандидат исторических наук
Доска через ручей
Лет десять подряд мы ездили ранней весной на тетеревиные тока за Клин, за Сестру-реку, под Кондырино. Это сейчас Сестру и Лутосню спрямили, а тогда они петляли низинками, сами отыскивали путь к Волге, весной выплескивались из берегов, подступали к дорогам и деревням, осаживали на разливы гусей, уток и куликов, а отбушевав, отпраздновав, смирялись и отстаивались до осени в бочагах и болотинах, на перекатах едва струились, но трава в поймах колыхалась непрокосная, ивняковые купы вздымались шатрами, а леса по окоему — от Борщева до Трехсвятского, от Трехсвятского до Дорошева, от Дорошева аж на Рогачев, — синели тучами. Птицы не занимать было...
От Клина до Слободы добирались стареньким автобусом, а потом пять километров пешком — где дорогой, где обочиной, а где лугом — до Крупенина, до избы одинокой бабушки Анны. Для нас вздували самовар, доставали из-под пола соленые грибы и огурчики, варили картошку, а мы бабушке — кто платок, кто конфет московских с баранками, а кто и колоду карт: любила бабушка Анна, хоть и называла себя за это грешницей, перекинуться в «дурачка».
Крупенино стоит на пологом холме, на дороге из Слободы в Борки и Отеевку. Слобода на западе, Отеевка на востоке. На юге, в лугах — Сестра, на севере — грибные, ягодные Конаковские леса до самой Волги. Тока — на лесных полянах, а ближний — на кондыринских овсяниках. Надо выйти на крупенинские зады, миновать скотню, перебраться через безымянный ручей, текущий в Сестру из Егорьева озера, а там вдоль проселка, обочь раскисших полей до березового мыска между Кондырино и Борками. Овсяники обставлены березками, тетеркам удобно, вылетев из лесу, на березки садиться и наблюдать турнир. А мы посреди размокших овсяников ставили шалаши.
Охоту тогда открывали пораньше, одиннадцатого или двенадцатого апреля. Навоз в эту пору вывезен и раскидан, а пахать еще нельзя — не просохло, и за деревнями ни души! Только ветер за деревнями и сверканье: сверкает влажный суглинок, сверкает летошняя стерня, сверкают дамасской синевой, отражая небо, осколки луж, сверкают мочажины, ручейки, болотца, мокрые жерди прясел, даже белесая трава на кочках луга — и та сверкает, намокнув, и в сверкающем мире этом барражируют чибисы, а высота вибрирует и гудит: пикируют незримые бекасы.
Перекусив с дороги, мы собирали ружья, наливали крепким чаем фляги, прихватывали топорики, — и за Кондырино, ладить шалаши.
Каждый раз приходилось нам перебираться через безымянный ручей. Совались в ледяную воду то здесь, то там, переход отыскивали не враз. Ручей сам по себе не велик: спадет полая вода — где хочешь перепрыгнуть можно, а весной — шалишь, с ручьем шутки плохи: затопил низинку, напоил ее, ступишь — нет, назад: засасывает, сапог оставишь! А еще хуже, что русла не угадать в мутном потоке. Полез, да и ухнул по пояс. Тут не до овсяников, тут до избы добежать бы!
Конечно, стоило мостки положить. Да ведь мостки класть — надо жерди или доски искать, выпрашивать, таскать на горбе, терять время, а нас азарт разбирает, жалко времени нам! Ладно, так как-нибудь! И верно, как-нибудь всегда перебирались. А в тот же день ввечеру или на другой день глядишь — через ручей уже доска перекинута. Кто-то пришел, положил, а на берегах шесты бросил: бери и переходи.
Так каждый год случалось.
Спросили:
— Бабушка Анна, кто у вас доску через ручей кладет?
Посмотрела старушка, подумала, улыбнулась и ответила:
— Поди, человек...
Выходило, бабушка тоже не знает, кто в деревне к доске приставлен. Ну, на нет и суда нет, да и так ли важно знать — кто?..
Забыли о разговоре этом.
Прошли годы. Нынешней весной отправились по старой памяти в Крупенино. Нет, о токах и речи не шло: охоту на токах в Московской области редко разрешают нынче, плохо с тетеревом — мы на вальдшнепиную тягу путевки взяли.
От Клина до Отеевки ходят новые, сверкающие эмалью автобусы. Дорога тоже новая, гладкая, все асфальт или гравий. В Слободе — центральная усадьба совхоза, созданного взамен маломощных окрестных колхозов, построены двухэтажные блочные дома для рабочих, сооружена ТЭЦ, в квартиры подают горячую воду, завозят баллоны с газом. На шоссе возле Крупенина автобусная платформа — железобетонная будка со скамьей под железобетонным козырьком: сиди и жди машину в затишке. Старая крупенинская лавка разорена, вместо нее вблизи от автобусной остановки, в нижнем этаже каменного здания открыт новый магазин. Второй этаж занимает клуб. Не знаю, правда, кто в этот клуб ходит: многие избы в Крупенине заколочены, а другие перевезены в Слободу или в Клин, молодежи в деревне не слыхать. Хотя должен же кто-то работать на белоснежной молочнотоварной ферме совхоза, возникшей на месте старой, увязавшей в грязи скотни?..
Лучшая тяга в здешних местах всегда возле Егорьева озера, где старый еловый лес прикрыт мелочами, на болотистых полянах с редкими осинками и березками.
Мы спустились с пригорка и зашагали вдоль канавы, заменившей знакомый ручей, отыскивая место для перехода.
— Смотри! — сказал приятель.
