— Смотри! — сказал приятель.
В обычном месте была брошена через канаву доска, и тут же валялись шесты: на нашем и на другом берегу.
— Не все, значит, проходит! — заметил приятель.
Мы одолели канаву, но, прежде чем идти к мелочам, заглянули на кладбище возле Егорьева озера, посидели на могилке бабушки Анны.
Тихо стояли в солнечном безветрии замшелые ели и нагая черемуха, грустно свисали до земли голые ветви ветел. Среди крестов и обелисков со звездочками теснились обложенные дерном холмики с увядшими венками. Под холмиками лежала бесчисленная родня одинокой бабушки Анны — русские землепашцы, из века в век оравшие эту суглинистую землю, их матери, сестры и жены...
Выйдя с кладбища, остановились. От Егорьева озера далеко видно, и места не узнать. Все пространство от Конаковских лесов до горы, где Дорошево, осушено и перепахано, нет прежних кустарников, ложбинок, березняков и ивняковых куп. Все равно как в степи, и по оттаявшей пахоте степенно гуляют белоклювые грачи.
Возле леса, где мочажины, прогудел бекас.
Товарищ мой смотрел вниз, на канаву.
— А ведь знала бабушка Анна, кто доску приносит, — неожиданно сказал он.
Я поднял глаза.
— Тот, кто доску и шесты из деревни волочет, он же не только о себе думает! — объяснил приятель. — Он о других заботится! Значит, правильно говорила бабушка: это — человек !
...Вечер выдался холодный, вальдшнепы не тянули.
Одинокий лось
В болотнику вклинивалась узкая грива старых елей, прозванная людьми Спиченкой. Похоже, лес выслал Спиченку в дозор. А по мокрому кое-где торчали ветхие пни, щетинились тощие кусты можжевельника. Тут жировали бекасы, но собака, потянув, припала на расставленные передние лапы, словно работала по тетереву. Сбоку от низкого, серой осокой обросшего пня тяжело поднялась большая белая птица, полетела над самой землей. Гусь!.. Гусь миновал Спиченку, отвернул к бору, и, набирая высоту, долго, медленно исчезал над вершинами.
Болен ли, ранен ли был одиночка — кто скажет? И неизвестно, чем кончится горький путь птицы: отставших, бывает, не признают.
Диво
Бродил в октябре опушками. Старый умный пес облазил все ольшаники, все низинки, но вальдшнеп попался нам только один. Высыпки прошли или не начинались.
Возвращались сырым кочкарником. Собака прихватила и повела к далекой канаве. По бекасу, конечно.
Собака встала. Спешу. Сверкнув белым подкрыльем, из канавы вырвалась птица, за ней еще одна.
Так долго ходил попусту, что руки сами ружье вскинули, все само собой произошло, и только тогда шевельнулось сомнение: по бекасам ли бил? Полет-то уж больно не бекасиный!
Подбежал к добыче. Так и есть, не бекасы. Каждая птица величиной чуть поменьше вальдшнепа. У одной головка, горлышко, крылья и хвост темно-фисташковые, у другой — матово-кирпичные, а испод крыла, брюшко и подхвостье у обеих светло-кремовые, и по темно-фисташковому, по матово-кирпичному, по светло-кремовому одинаковый изящный узор — растянутые шестиграннички. Клювы короткие, светлые, как у коростеля, а лапки перепончатые, будто у курочки болотной. Что за диво? Ничего похожего прежде не встречал!
Аккуратно уложил странных птиц в сетку, заторопился в деревню: шкурки снять... Но пока ружье вычистил и умылся, хозяйка избы ощипала тушки, а перо в помойную яму выкинула.
Стукнул я себя кулаком по лбу, да так и просидел до сумерек на заднем крыльце, чтоб никого не видеть...
Вернулся в Москву — бросился к справочникам: хоть название незнакомых птиц найти! Как бы не так! Ни в одном справочнике о моих птицах не упомянуто. Брема взял — и там ни слова. Пустился охотников и орнитологов расспрашивать. Охотники и орнитологи выслушают описание неизвестных куликов, кто висок почешет, кто плечами пожмет — и осторожно осведомятся:
— А вы ничего не путаете?..
Много минуло лет. Каждую осень брожу с собаками по лугам и болотинам, все ищу диковинных птиц. Не рассказы свои подтвердить хочу! Страстно хочу убедиться: те кулички не последними были...
Владимир Прибытков
Рассказ о работах лауреата премии Ленинского комсомола, делегата XVII съезда ВЛКСМ, доцента Тбилисского государственного университета Р. В. Гордезиани
Семь спорят городов...
Древние историки рассказывали, что афинский правитель Писистрат однажды распорядился привести в порядок литературное наследие Гомера. Будто бы он назначил специальную редакционную комиссию и лично наблюдал за ее работой. Когда редактирование Гомера (первое в истории!) было завершено, в текстах «Илиады» и «Одиссеи» оказалось довольно много стихов, восхваляющих город Афины, его народ и его правителей.
Между тем великий поэт вовсе не был афинским гражданином — он родился на побережье Малой Азии, в городе Смирне. Или, по мнению аргивян, в городе Аргосе, то есть по другую сторону Эгейского моря. А жители Родоса говорили, что родиной Гомера искони считался их остров, а не Саламин и не Хиос, как уверяют некоторые безответственные личности, и подавно не Смирна с Колофоном, эти жалкие, полуварварские городишки.
Словом, культурно-политическая акция Писистрата не столько укрепила авторитет Афин, сколько разожгла страсти провинциальных патриотов, о чем еще долго напоминало известное двустишие:
Семь городов соревнуют за мудрого корень Гомера:
Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос, Афины.
С патриотизмом городов и городишек покончили походы и открытия Александра Македонского.
На исходе второго века до нашей эры в древнем финикийском Сидоне некий поэт, сириец с греческим и таким знаменательным именем Антипатр, писал о Гомере:
Скажем: великое небо — отчизна твоя...
Небо Антипатра было ясным, просторным, и оно было одно на весь мир, от Гималаев до Атласа.
Итак — мир городов-полисов, мир эллинизма, и Рима и тот, новый, мир, где слишком долго и слишком многие предпочитали рассматривать небо сквозь крепостную амбразуру или оконце монашеской кельи. Но в замках и монастырях по-прежнему сравнивали доблестного воина с Ахиллом и с Гектором и, рассуждая о пагубной женской красоте, вспоминали Елену Троянскую.
А там настало время Данте, и время Рабле, и Шекспира, когда поэты снова призывали тень Великого Старца и школяры опять, как некогда в Афинах, зубрили гомеровские гекзаметры. А там уже занялась Гомером и европейская наука. Речь теперь шла об исследовании, о беспристрастном анализе того, что привычно именовалось «даром божественной гармонии» и «гением Эллады».
И вот именно гармонии (как понимали ее во Франции семнадцатого века) не мог обнаружить в «Илиаде» аббат д"Обиньяк. Он заглядывал в Аристотеля, перелистал Буало и все же не мог решить, кто тут герой: Ахилл или его противник троянец Гектор? Цари Агамемнон и Приам? Или божества Олимпа, столь активно участвующие в Троянской войне? Почему автор перебивает свой рассказ длиннейшими отступлениями, отвлекая читателей от главных событий? И что в таком случае считать здесь главным?
Нет, решил почтенный аббат, это совсем непохоже на поэму. Это, по-видимому, свод многих песен, созданных многими поэтами в разные времена. Быть может, и сам Гомер всего лишь поэтический вымысел, предание о вдохновенном слепце, бряцающем на лире.
Трактат д"Обиньяка был прочитан в узком кружке парижских литераторов — и забыт. А в конце восемнадцатого века профессор университета в Галле Фридрих-Август Вольф опубликовал свое «Введение к Гомеру».
Это был крайне сухой, в высшей степени научный труд, в котором рассматривались сложные проблемы возникновения греческой письменности и взаимоотношения литературы и фольклора. Аббату-парижанину и не снилась такая ученость, но основная идея профессорского труда привела бы его в восторг — мысль, что «Илиада» и «Одиссея» в том виде, в каком они дошли до нас, принадлежат не Гомеру, но являются коллективным произведением рапсодов-сказителей.
У профессора Вольфа нашлись противники. Они указывали на единство художественного замысла той и другой поэм, на особенности стиля, которые сами по себе исключали возможность коллективного и тем более разновременного авторства.
Началась столетняя война между «унитариями», полагавшими, что гомеровские поэмы созданы одним поэтом, и «аналитиками», которые усердно разбирали «Илиаду» и «Одиссею» на части, на великое множество малых сюжетов, самодовлеющих песен-былин.
Спорили не о пустяках — верное понимание древнегреческого эпоса было ключом ко всей культурной истории античной Греции. Битвы «унитариев» и «аналитиков» охватывали обширнейшие области знания, от теоретической лингвистики до философии искусства. Новое время создавало новую науку, гомерологию, и отшучивалось от нее эпиграммой:
