который порой поражал противника раньше, чем меч. «Голос – живое существо, – объяснял Мусаси. – Голос демонстрирует внутреннюю мощь».
Мусаси выделял три типа крика: «до, во время и после», разработав целую теорию «сэнно го кё» – «голос до и после». Он различал крики по продолжительности, высоте, делил их на атакующие и обманные, считая, что правильный крик «подобен вспышке молнии в ночи» и должен вывести противника из равновесия.
Никто уже не решался выйти на открытый поединок с этим удивительным самураем. Жёсткий, расчётливый ум Миямото никому не давал ни малейшего шанса не то что на победу, но даже на то, чтобы просто остаться в живых. Он никого не брал в ученики и странствовал только с юношей Иори, которого беспризорником подобрал в провинции Дэва и назвал своим приёмным сыном. Для него уже не существовало правил боя, как не существовало и никаких ритуальных уложений – Мусаси целиком слился с естественностью бытия, достигнув дзенского идеала: «жить легко, словно листок, падающий с дерева». В этот момент Мусаси записывает: «С тех пор я живу, не следуя никаким особенным правилам. Обладая пониманием Пути боя, я совершенствуюсь во всех искусствах и ремёслах, но всюду отказываюсь от помощи наставников» [5].
Для него нет авторитетов, он критикует всех, причём свою правоту доказывает ударами меча. Мусаси ругает практически все школы кэн-дзюцу за приверженность строгим правилам и ритуалам, которые лишь затрудняют ведение поединка. Для себя же он отметает всякие правила.
К нему обращаются многие известные даймё с просьбой открыть при них официальную школу, но Мусаси практически всем решительно отказывает. Его гнетёт падение нравов, упадок воинского духа (и это в период расцвета самурайской культуры в конце XVI века!), непонимание Пути воина. Большинство школ кэн-дзюцу он считает просто шарлатанством, а их инструкторов – не воинами, а «жонглёрами меча», лишь стремящимися заработать побольше денег.
Постепенно что-то меняется в душе Мусаси. Происходит нечто странное: его уже не привлекают постоянные поединки и привычные боевые уловки. Возможно, время брало своё: Мусаси уже было под шестьдесят, хотя по-прежнему никто не рисковал скрестить с ним мечи. Или это был период высшей воинской мудрости – ведь, как он сам заметил, «мудрость воинского искусства отлична от обыденных вещей». В 1634 году он оседает в Огурё, на острове Кюсю. Его, вечного странника, теперь привлекают занятия изящными искусствами, живописью, литературой. Мусаси приглашает к себе один из известных даймё из рода Хосокава – Тюри, который владел огромным замком Кумамото. Здесь Мусаси продолжает свои гражданские занятия, обучает местных самураев и фактически впервые заводит постоянную самурайскую школу, находящуюся под покровительством самого даймё. Но такая спокойная жизнь продлилась недолго. Мусаси уже перешагнул какой-то барьер внутри себя и не мог оставаться в мире людей, который, кажется, был глубоко чужд ему.
И он уходит. Великий Мусаси, «кудесник меча», неутомимый и хитроумный фехтовальщик, становится отшельником. В 1643 году Мусаси удаляется в высокогорную пещеру Рэйгэндо, где чередует тренировки в фехтовании с долгими сеансами буддийской медитации. Воинственный самурай переродился в мудрого философа, следующего путём воинских искусств.
Просветление – столь ожидаемое и всё равно неожиданное – приходит к нему внезапно. Он должен оставить после себя в этом мире саму суть Пути, которому он следовал, рассказать об особом мистическом переживании, благодаря которому он сумел совместить в себе воина и мудреца.
И вот в десятый день десятого месяца, в «час тигра», т. е. между тремя и пятью часами ночи, в своё излюбленное время для медитаций, он растирает и разводит тушь, обмакивает в неё кисть и выводит на листе рисовой бумаги первые иероглифы: «В течение многих лет я следовал воинскому искусству, называемому мною “Ни тэн Ити-рю” – “Школа единого двух Небес”. И вот сейчас я впервые задумал изложить мой опыт на бумаге. В первые десять дней десятого месяца двадцатого года Канэй (1645) я поднялся на гору Ивато в Хиго, что на острове Кюсю, чтобы вознести молитвы Небу. Здесь я хочу помолиться богине Канон (буддийскому божеству милосердия Ава-локитешваре – А. М.) и преклонить колени перед Буддой. Я воин из провинции Харима, Синмэн Мусаси-но-ками Фудзивара-но-Гэнсин. И мне шестьдесят лет» [5].
Так Мусаси начал писать фактически духовное завещание, которому суждено было стать настольной книгой многих поколений самураев. Он называет его «Горин-но сё» – «Книга пяти колец». Натурфилософия Восточной Азии рассматривала пять первостихий, из которых сложился мир: металл, дерево, вода, огонь, земля. «Горин» («пять колец», или «пять взаимосвязанных») – это ещё и пять частей тела человека. По сути, речь идёт не о «кольцах», а о неких пяти нерасторжимых сочленениях, из которых и складывается Истина воинского искусства. Пять частей книги представляют собой как бы пять этапов совершенствования сначала техники, а затем и духа бойца. «Книга Воды» посвящена пяти базовым подходам к противнику. Первая «Книга Земли» повествует об основах воинского поведения. В «Книге Огня», где Мусаси уподобляет воинское искусство огню, описаны методы психологического воздействия на противника, содержится учение о том, как «подавлять полезные действия противника и поощрять бесполезные», а также как использовать особенности ландшафта. В «Книге Нравов» (дословно – «Книга Ветра») Мусаси подробно разбирает достоинства и недостатки других школ кэн-дзюцу, рассказывает, каким образом при помощи стратегии школы Ити-рю можно одолеть их. Философская «Книга Пустоты» посвящена завершающему и высшему этапу в развитии духа воина, когда всё боевое искусство сводится для него к осознанию дзенской Пустоты мира.
И вот написан последний иероглиф в «Книге пяти колец». Знание о сакральном истоке боевых искусств передано потомкам, книга жизни Воина завершена – его миссия выполнена. И через несколько дней, 19 мая 1645 года, «Святой меча» Миямото Мусаси покинул этот мир.
Странствия в «быстротекущем мире»
Варвары, уничтожившие цивилизацию, фактически приговорены к нравственному надлому. Это и есть неизбежное следствие их авантюристического духа. Однако приговор истории они принимают в духовной борьбе, следы которой остаются в литературе, мифологических памятниках и нормах общественного поведения.
Арнольд Тойнби
Жизнь самурая отнюдь не сводилась лишь к ратным делам. В традиционной японской эстетике, сложившейся под влиянием самурайской культуры, есть понятие «укиё». Оно выражает особое переживание открытия вечного в бренном, бесконечного в ограниченном, святого в суетном. Термин «укиё» пришёл из буддизма и первоначально понимался просто как «бренный мир», «суетное существование» в противоположность вечному миру «тела Будды». Но позже укиё стало обозначением некоей стилистики жизни – «вечно текущий мир», «текущий мир наслаждений». Это особого рода японский гедонизм, вытекающий из сознания быстротечности
