Вновь музыка. Не знаем, попадают ли оркестранты под чары дукуна или захвачены собственным ритмом, но их глаза, устремленные в пространство, туманятся... Каждый удар гонга отдается внутри, музыка сама становится ощутимой материей. Каждый инструмент затрагивает какую-то струну в наших чувствах: от неистовства барабанов взрываются внутренности, а безжалостный рев трубы леденит мозг. Этому натиску не хватает сил долго сопротивляться. Тело становится тяжелым, вялым и, кажется, существует только для того, чтобы отзываться на этот адский ритм. И разум, не поддержанный телом, начинает мутиться: удивление, страх, тревога и чувство бессилия смешиваются воедино. Полное смятение. Исподволь возникает неодолимое желание кричать, орать, броситься очертя голову навстречу колдуну... Но здравый смысл в последний момент удерживает: «Нам надо смотреть, чтобы потом все изложить...» Скорей всего то, что у каждого из нас в руках была либо камера, либо магнитофон, либо фотоаппарат, мешало нам впасть если не в транс, то по крайней мере в полное отупление. Мы судорожно цеплялись за технические игрушки — символы нашей собственной цивилизации.
Дукун продолжал свою ворожбу уже несколько часов. Возвратив нормальный облик человеку-обезьяне, он начал новые метаморфозы, на сей раз с двумя танцорами. Схватив двух парней за шею, шаман пронзительно закричал, заставив их приникнуть к земле. Ловким движением повязал вокруг талии «волшебную» веревку.
Юноши неподвижно глядят в землю. Присев на корточки, колдун пристально глядит на них... Оба пригибаются все ниже, следя за подрагивающими пальцами шамана, их лица касаются вытоптанной площадки... и вскоре явственно слышится утробное похрюкивание. Это кабаны! Дукун указывает им дорогу вдоль стены амбара к вскопанному полю на краю деревни: по-кабаньи перебирая руками и ногами, парни быстро семенят туда.
Поле засажено маниокой; это растение, высотой примерно в полтора метра, глубоко уходит корнями в красноватую рыхлую землю. Дойдя до первых стеблей, люди-кабаны начинают зубами вырывать их. Ничего от человеческих движений — они суются лицом в землю, разрывая корни.
Но вот раздается рокот волшебного барабана: дукун велит возвращаться. Даже в пятистах метрах от охваченных безумием селян он сохраняет полную власть над ними. Люди-кабаны немедля повинуются: они торопятся в круг, таща за собой в зубах вырванные корни маниоки. Никакой контакт извне с ними невозможен. Их хрюканье отнюдь не настраивает на смех. Оно пугает, оно поражает воображение, вызывает подспудный протест.
Шаман привлек к себе людей-кабанов и развернул их голова к голове... Постепенно их судорожное дыхание успокаивается, бока уже не вздымаются с такой силой. Колдун все ниже пригибает их затылки, а гамелан отчаянно колотится в ворота забвения. Их совместные усилия должны согнать транс с людей-кабанов... И вот они, побежденные, рушатся наземь в глубоком обмороке.
В лежащих с трудом можно различить признаки жизни. Дукуну предстоит вдохнуть в них ее; он развязывает ненужные больше веревки, приподнимает головы. Парни в полной прострации, челюсти безвольно отвисли.
Музыка смолкает. Шаман пальцем тщательно очищает им рот от листьев маниоки и комочков земли. Погруженные в небытие существа уже не кабаны, но еще не люди. Дукун начинает свои пассы: разводит руки, прижимает их к груди, кружится на месте, опускается коленом на землю, протягивает руки навстречу ветру. Его отточенные движения насыщены силой; видно, как они действуют на присутствующих. Шелест проходит по толпе. Колдун возвращается к лежащим парням, приседает рядом на корточки и растопыренными пальцами касается их лиц. Дрожь пальцев передается лежащим в беспамятстве танцорам. Он дует им в уши: медленно освобождаясь от гипноза, люди открывают глаза и узнают мир.
Но шаман сыграл еще не на всех струнах своей волшебной арфы. Предстояло еще превращение людей в выдр. Эта церемония происходит у пруда.
Заколдованные трусят к воде. Настоящие выдры — они в точности имитируют их свист. Покрытые грязноватой озерной водой, «выдры» роются «лапами» в зарослях лотоса в поисках рыбы, а колдун, войдя в воду по пояс, внимательно следит за ними. Пока один из них, нырнув, не схватил зубами трепещущую рыбу, шамана не отпускала тревога.
После того как завороженные «выдры» поймали по рыбине и, зажав их в зубах, вылезли на сушу, дукун барабанной колотушкой призвал их назад в «волшебный круг». Рыбины трепыхались у них во рту.
Как и в предыдущих случаях, дукун погрузил их в глубокий обморок. Затем, проделав обычную порцию пассов, он попытался вырвать у них добычу, но сведенные челюсти не желали разжиматься, хотя головы безвольно мотались во все стороны. Тихонько подергивая рыб за хвост, шаману удалось вытянуть их. Затем он припал губами ко рту «выдры» и вытянул набившиеся туда воду и ил.
Для возвращения к жизни объятых «бесовской» страстью людей колдун воспользовался на сей раз крисом — отточенным кинжалом с волнообразным лезвием. Водя им легонько вдоль позвоночника от затылка до поясницы, он вызывал дрожь в неподвижных телах. Зрители в волнении ждали, когда сознание односельчан всплывет из тьмы, в которую погрузил их всевластный шаман.
Если не считать признаков легкой усталости (что не мудрено после такого путешествия), на лицах экс-тигров, обезьян, кабанов и выдр никак нельзя было прочесть ничего необычного. Похоже, случившееся с ними не оставило следа в сознании. Они улыбаются и занимают свое место среди деревенских зрителей...
В это верить?
Откровенно говоря, там, на месте, все увиденное не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Церемония великолепно вписывалась в кадр окружающей обстановки сунданской деревни.
Что касается транса, то его проявления одинаковы на всех широтах, и в этом смысле выступление, скажем, Джонни Холлидея или любого другого идола поп-музыки на сцене «Олимпии» (1 «Олимпия» — крупнейший концертный зал в Париже. — Прим. перев.) немногим отличается от танцев шамана или одержимости средневековых европейских «бесноватых». Неистовство, охватывающее как зрителей, так и выступающих, проявляется здесь немного в иных формах.
Этнографы подтверждают, что в разной степени все этнические группы на земле знали феномен транса. В первобытной общине танец-транс выполнял роль жертвоприношения окружающей природе. Человек покидал свою оболочку, перевоплощаясь в животное, чтобы слиться с окружающим его миром. Очевидно, воплощение зверя должно было привлечь других зверей. И речь, конечно, не идет о том, что он «опускается» до животного состояния. В представлениях древних перед природой все равны — и человек становится равным зверям. Отголоски этих верований мы находим почти во всех народных сказках, где звери и люди свободно разговаривают между собой на общем языке.
Индонезия задолго до ислама и даже до проникновения индийского влияния знала шаманство.
Ислам — официальная религия, но мировоззрение индонезийского крестьянина в Сунде, да и в других районах Индонезии определяет не только он (1 Крупнейшие религии мира — индуизм, буддизм, ислам и христианство последовательными волнами распространяли свое влияние на островах архипелага. Однако они существенно трансформировались в условиях Индонезии. Так, от индуизма, основанного на жестокой кастовой системе, здесь остался, по существу, только ареопаг богов и богинь. Ортодоксальный ислам тоже должен был приспособиться к определенному уровню общественного развития. Столкновение с пережитками матриархата привело к тому, что положение женщины в Индонезии намного свободнее, чем в других странах, где господствующей религией является ислам. Деревенская жизнь регулируется неписаным сводом «обычного права» — адатом. — Здесь и далее примечания кандидата исторических наук Ю. В. Фельчукова.). Тысячелетние верования и представления не так легко поколебать. Мы могли убедиться в том, какую роль играет дукун в жизни деревенской общины.
Испокон веков шаман врачевал, «предсказывал» будущее, «насылал порчу», был судьей в запутанных делах. Его никоим образом нельзя поставить на одну доску с муллой из деревенской мечети. Тот скорее чиновник, призванный следить за соблюдением предписаний ислама. Верующие легко уживаются с подобным дуализмом — к официальной религии они относятся как к догме, а дукуна воспринимают как часть реальной жизни. Эта вторая сторона духовной жизни индонезийцев исключительно многообразна, и на нее оказывает воздействие множество факторов 1 Своеобразие природных условий сыграло немалую роль в том, что среди народных масс оказались живучи древние анимистические верования и культы. Действительно, индонезийский крестьянин, живущий на склонах вулкана, который может в любой момент проснуться, понимает, что его благополучие и сама жизнь зависят от огнедышащей горы. Поэтому, будучи мусульманином или буддистом, он тем не менее свято чтит заповеди предков, предписываюшие поклоняться духу горы. Таким образом «духи» реки, вызывающие наводнения, «духи» леса, которые могут погубить человека, заведя его в чащобу, гораздо ближе для него, чем заповеди официальной религии. В этой связи дукун, «общающийся» с духами, пользуется большим влиянием. Ему приписывается способность насылать порчу, так называемую «гуна-гуна».).
