Деревья привязывают к пирогам и гребут к деревне. Женщины, толпящиеся на берегу, завидев флотилию, начинают кричать и забрасывать пироги песком и щепками: тотемы — это души умерших, и женщины, страшась гнева мертвых, не хотят, чтобы они возвращались в деревню. Каждая из женщин при этом так натурально изображает страх и гнев, что их искусству позавидовали бы многие кинозвезды. Женщины опрокидывают пироги, но мужчины с полным спокойствием, невозмутимо выкатывают стволы на берег.
Еще при выборе дерева происходит «битва» между мужчинами и мальчишками. Это живая картина, рассказывающая о подвигах предков; выразительная мимика подкрепляется соответствующим звуковым оформлением. Каждый из «сражающихся» точно знает, когда ему надлежит упасть или «поразить» врага. Под конец самый отважный из воинов взбирается на плечи другому, символизируя образ победителя.
На стволе оставляется один корень, он будет вырезан в форме крыла, выходящего из груди лежащей фигуры, к нему будет крепиться меньшая фигура. Крыло символизирует мужскую силу воина, переходящую от предка к потомку. На языке асматов одно и то же слово обозначает «мужественность» и «крыло тотема».
Каждая деревня имеет своего скульптора. У него могут быть несколько помощников: под его руководством они проделывают всю грубую работу, и лишь затем наступает очередь мастера. Он врубается в ствол каменным топором, бьет сплеча, казалось бы, без всякого плана или наметки. И вдруг как-то сразу на стволе проступает фигура. Удары поразительно точны, но мастер не просто копирует предыдущую скульптуру. Он творит. Двух одинаковых тотемов не может существовать. Даже если, как сегодня, мастер делает две фигуры сразу, они получатся схожими, как выходцы из одной семьи, но у них будут разные позы, другое выражение. Художник воспроизводит образ павшего воина; его задача — обессмертить его. Мастер мычит что-то под нос, удары топора сыплются все быстрее, и я волнуюсь, как бы один неосторожный удар не испортил всей работы. Но мои опасения напрасны: «брака» у мастера не бывает.
Вечером после водружения и освящения тотемов, видимо заметив мой пристальный интерес к работе, мастер избирает меня своим приемным сыном, и я ночую рядом с ним. Меня переполняет гордость.
Утром в большой мужской хижине я наблюдал, как несколько мастеров расписывают боевые щиты. Поистине поразительное чувство гармонии и цвета! Они начинают с густо-черного, затем кладут красный и кончают белым. Посреди хижины вешается модель — щит самого отважного воина: я насчитал на нем три солидные дырки от стрел. Ножи, которыми наносят на щит украшения и резьбу, сделаны из огромных корабельных гвоздей; гвозди были вынуты из обломков, прибитых к берегу лет восемьдесят назад.
Закончены приготовления, прибыли носильщики из города, намечено место, куда должен вылететь самолет с провизией.
Экспедиция наша не разгадает, разумеется, ни одной из тайн, но мы надеемся, что она подготовит почву для будущих открытий.
Вечер, тихо-тихо. Луна обливает деревья своим неправдоподобным светом. Мы сидим и слушаем «Времена года» Вивальди. Мне кажется, я никогда еще не проникался настолько музыкой, как в тот вечер. Звуки плескались вокруг неумолчным прибоем, и скрипки сладкой грустью обволакивали душу. И каждый думал о доме. А дома, как это обычно бывает, мы будем тосковать по сегодняшнему вечеру...
Все. На полтора месяца, если все будет благополучно, мы уходим из мира, ставшего для нас привычным.
Первых людей замечаем на пятом дне пути. Из чащи выглянули трое и тотчас же исчезли. Решаем пристать. Да, но как? Чаща подходит к самому берегу и нависает над водой. Выключаем мотор, хватаемся за лианы и подтягиваем плот к берегу. Нож в руку — и за работу. Врубаемся в лес метров на двадцать и только тогда причаливаем. Вскоре находим и тропу, но далеко углубляться не решаемся: слишком опасно. Оставляем незнакомцам подарок — пачку табаку и спички. К сожалению, нет времени задержаться и познакомиться с ними поближе.
...Один из плотов переворачивается, увлекая на дно часть оборудования и два мешка с рисом. Констатируем: дальше двигаться можно только пешком.
Начинается пеший поход.
Когда лес становится окончательно непроходимым, бредем по руслу реки. По обе стороны — фантастический лес. Он похож на водоросли, гигантские колышущиеся водоросли, и такое впечатление, будто мы движемся по дну океана в поисках затонувшего материка. Воздуха нет, есть только влага, которую мы втягиваем в легкие.
На «...дцатые» сутки — просвет. Это русло реки с большими отлогими пляжами. Идти по ним — одно удовольствие.
Несколько раз замечаем ирианцев. Увидев нас, они молниеносно скрываются за зеленой стеной. Каждое мгновенье вокруг все меняется. Лес не похож на лес. Река не похожа на реку...
Почему цивилизация откладывала до последнего часа открытие этой страны?
Мы идем уже вторую неделю. По-прежнему пробиваемся с помощью ножей, иначе не пройдешь. За поворотом река вдруг разливается, и надо рубить дерево: мы перекинем его на ту сторону.
Последнюю неделю природа следует строгому распорядку: в шесть вечера небо чернеет и низвергает на нас очередную порцию воды. Рису остается на один день.
По рации запрашивают, где мы и можем ли принять груз с воздуха. Где мы, обнаружить нетрудно: скорость экспедиции всю последнюю неделю — сто метров в час.
Днем встретили ирианца. Он осторожно подошел к лагерю и улыбнулся. Мы тоже. Он подошел поближе и с интересом провел рукой по белой коже. Чтобы закрепить возникшую связь, дарим ему зажигалку. Сартр подносит ему к уху часы. Тот несколько минут вслушивается в тиканье, потом вдруг произносит... «телефон»! Или что-то очень похожее. Мы смеемся, и наш гость смеется тоже. Потом он замечает топор и с восхищением пробует лезвие. Мы пытаемся объяснить хрюканьем, что охотно обменяли бы топор на свинью. Ирианец разочарованно кладет топор на место и хочет уйти. Мы показываем, что пойдем с ним, но он берет лук и натягивает его, делая вид, что стреляет. Должно ли это означать, что мужчины в селении окажут нам подобную встречу? Неизвестно. Решаем не ходить.
Проведя ночь под дождем, идем дальше — искать площадку, где бы с самолета смогли увидеть нас.
Ирианец не возвращается. Если бы он только знал, что мы приехали из Парижа для встречи с ним!
Снова день — и снова дождь. По радио сообщают, что самолет не может вылететь в такую погоду. Доели последние запасы.
Прошел день. По-прежнему дождь и дождь. Тихо дремлем, накрывшись палаткой, чтобы усыпить голод.
Будит нас самолет. Потолок видимости — двести метров, но, слава богу, с рацией все в порядке, иначе летчик никогда в жизни не нашел бы нас. Операция удается лишь наполовину, часть парашютов не раскрылась, и ящики падают на деревья.
На следующее утро Сартр, Гэссо и я решаемся пойти в деревню сфотографировать местное племя. Идем без оружия. Первый человек, встретившийся на тропе, оказался словоохотлив. Как называется это племя? Арибан. Мы показывали на различные части лица, а он называл их на своем языке. Затем учимся считать: пять пальцев, потом запястье, локоть, плечо, шея, ухо, висок, лоб. Мизинец, обозначающий цифру пять, называется «таре». Нас больше всего интересует слово «тропа». Но наша мимика бессильна передать это понятие.
Тропа выводит к деревне. Трое людей замечают нас, подходят ближе, с удивлением вглядываются в белые лица, шепчутся между собой и, наконец, протягивают щепоть табаку. Местный табак сладковатый и не дерет горло. Ирианцы улыбаются; однако, едва мы хотим пройти дальше, они твердо преграждают нам путь. Пробуем обойти, но они говорят: «Мумм!» Это значит: табу, нельзя. Видим только, что селение довольно большое — около сорока круглых хижин и четыре прямоугольные. Из самой большой выходит старик и усаживается на солнце, полностью игнорируя наше присутствие. Улицы пустынны, если не считать нескольких свиней. Стоим так с четверть часа. Еще пять ирианцев подходят к нам; очевидно, наша настойчивость беспокоит их. Однако мы стоим без оружия, и они успокаиваются. Широко улыбаемся в доказательство наших добрых намерений. Никакого эффекта. Понурые, возвращаемся в лагерь.
Трассу нашего пути тщательно наносим на карту. Сегодня поднимаемся в горы. Опять неприятности: почти у всех одновременно начался приступ дизентерии.
Эрве ловит по радио музыку. Неожиданно выплывает из треска голос Жаклин Франсуа. Париж! Париж, черт меня побери! Но как далеко!.. После Жаклин поет Монтан. Странно даже представить, что я сейчас лежу здесь, в центре Новой Гвинеи, на расстоянии месяца пути до ближайшего поста. Закрываю глаза: ну конечно же, я у себя дома. Вот сейчас раскрою глаза и увижу... джунгли.
Появляются несколько ирианцев, но мы настолько ослабли, что не в состоянии оказать им должный прием. Они осторожно пробуют лезвие металлических топоров, с непривычки при ударе лезвие скользит по стволу.
