Появляются несколько ирианцев, но мы настолько ослабли, что не в состоянии оказать им должный прием. Они осторожно пробуют лезвие металлических топоров, с непривычки при ударе лезвие скользит по стволу.
С неба раздается успокаивающий звук: самолет. Он сбрасывает рис. Подкрепившись и проглотив пару пачек лекарств, делаем на следующий день пятнадцать километров. Это уже достижение.
Разбиваем лагерь около селения, но ирианцы, заперев женщин, в полном боевом облачении — черепа предков на груди — выстроились поперек тропы. Опять неудача. Но, как ни странно, она удручает нас меньше, чем вначале. Желанная цель — дойти, поскорее дойти. Наносим деревню на карту «Белое пятно» на ней постепенно приобретает «жилой» вид.
Вечером умирает один из носильщиков. С отчаянием долбим каменистый грунт и хороним его. Перевал мы называем именем умершего — «перевал Мандур».
Кажется, этот перевал будет тянуться до бесконечности. Он зарос кошмарными деревьями, которые на местном диалекте зовутся «акульи зубы», они полностью соответствуют своему названию. Никаких признаков тропы. Единственная наша надежда и спасение — рация.
Завтра рождество. Дед-мороз, очевидно, должен разгуливать здесь в набедренной повязке и с увесистым мешком каменных топоров в качестве подарков.
И правда, появляется некто. Нет, не дед-мороз а обыкновенный ирианец. Знаками просим показать где тропа. Он указывает рукой, оставаясь на почти тельном расстоянии.
Тропа выводит в широкую долину, по дну которой извивается речка. В саду — да, да, в самом настоящем саду — работают женщины. Они ждут, когда мы приблизимся, и мгновенно исчезают.
Останавливаемся на берегу и лезем мыться. Вода чудесна, хотя и холодновата для местного рождества. Наконец-то можно смыть с себя дорожные напластования! В горах было слишком много воды, чтобы думать... о ванне.
Несколько мужчин подходят к нам Традиционный обмен — спички, табак и прочее. Ирианцы явно предупреждены по своему «телеграфу» о нашем прибытии. Они из того же племени, что и предыдущие: в разговоре проскальзывают знакомые слова.
После «ванны» раскрываю газету, прибывшую с последней воздушной почтой. Там написано, что известий о нашей экспедиции не поступало и что, по всей видимости, мы заблудились в горах. Автор боится делать самые худшие предположения, но слухи о людоедах... Мы смеемся. «Свирепые людоеды» спокойно отправились работать в своем саду. Читаем статью вслух, как описание чужого приключения.
Записываем на магнитофон длинную речь одного из ирианцев и даем ему послушать. Тот, нисколько не удивившись, выслушивает ее до конца и продолжает дальше, видимо желая дополнить сказанное.
Сегодня двадцатое января. Жерар лежит не вставая: дизентерия. Мы еле бредем. Я еще раз перебираю материалы и кладу катушки с отснятой пленкой к себе в рюкзак: для меня сейчас это самая большая ценность.
Весь день, поминутно отдыхая, строим плот, чтобы спуститься по реке до озера, куда за нами должен прилететь гидросамолет...
Рассвет на озере молочного цвета. Красоты неописуемой. Розовые языки солнца прорезают водяной пар. Мы смотрим туда, на гладь озера, куда должен сесть самолет. И он прилетает, будто явившись из мечты, прилетает, чтобы увезти нас.
Мы сделали все, что было в наших силах. Конечно, шестеро людей — это совсем немного. Те, кто пойдет следом, будут экипированы лучше, и пойдут они по нашей карте.
Тони Сонье Перевод с французского М. Марикова
Антуан де Сент-Экзюпери. Летчик
В апреле 1926 года в парижском литературном журнале появилась новелла никому не известного автора. В предисловии редактор журнала Прево писал: Антуан де Сент-Экзюпери — специалист в авиации и машиностроении. Я познакомился с ним у друзей и был поражен, с каким умением этот техник авиамастерской передает свои ощущения от полетов. Потом я узнал, что он пишет. Его дар правдивости и писательской честности кажутся мне удивительными для начинающего автора. Я убежден, что Сент-Экзюпери будет продолжать писать». Жан Прево не ошибся. В литературу нашего века вошел тогда интересный и своеобразный писатель, чьи книги читают во многих странах мира.
Мы публикуем сегодня первую новеллу Сент-Экзюпери о смелости и мужестве, о любви к своей профессии, рассказ о трагическом одиночестве человека в буржуазном мире.
Клинья под мощными колесами уходят в землю. Трава под напором поднятого винтом ветра стелется и будто течет метрах в двадцати позади самолета. Одним движением руки летчик то вызывает, то усмиряет бурю.
Гул растет, ширится толчками. Теперь тело человека погружено в среду, которая становится плотной, почти ощутимой. Когда летчик чувствует, что гул заполнил его до краев, он думает: «Теперь хорошо», — потом, не разжимая ладони, дотрагивается до стенок кабины: нет, ничего не дрожит. Это очень здорово — ощущать под рукой послушный сгусток энергии.
Он склоняется вниз: «Пока, ребята...» Протягивая ему руку, друзья тащат за собой по рассвету свои гигантские тени. Летчик еще здесь, на пороге более чем трехсоткилометрового прыжка, и уже далек от всех, кто остается на земле. Он смотрит на капот своей машины, нацеленный, точно ствол гаубицы, прямо в солнце. Позади винта в нагретом воздухе подрагивает пейзаж.
Мотор работает на малом газу. Летчик разжимает руку и, словно якорную цепь, вытаскивает ее из ладоней друзей — последнее, что удерживает его на земле. Наступает неожиданная тишина, и он застегивает на себе пояс и оба ремня от парашюта, двигает плечами, устраивается поудобнее на сиденье. Это и есть отлет: летчик уже в другом мире.
Последний взгляд на узкий щиток с приборами, стрелка альтиметра тщательно установлена на нуле, последний взгляд на толстые и короткие крылья, кивок головой — «порядок» — и он свободен.
Медленно вырулив против ветра, он тянет на себя рукоятку газа; мотор выстреливает и начинает звенеть, винт подхватывает самолет и отрывает его от земли. После первых пружинистых прыжков в воздухе самолет выравнивается, набирает скорость, больше, больше — летчик чувствует ее по ответным толчкам штурвала, растворяется в ней.
Земля, такая гладкая и нежная сейчас, приводным ремнем убегает под колеса. Летчик всей тяжестью наваливается на воздух, не ощутимый сначала, потом жидкий, теперь, наконец, твердый, и начинает подъем.
Ангары с обеих сторон взлетной полосы, деревья и холмы освобождают по одному горизонт и исчезают. На высоте в двести метров можно еще склониться вниз и различить игрушечную пастушью деревушку из крашеных домиков; леса пока еще густы, как мех. Потом земля оголяется.
Самолет подскакивает на твердых волнах, завихрения бьют его по крыльям, весь он звенит. Летчик не дает ему клониться, держа на весу, как коромысло с полными ведрами.
На высоте в три тысячи самолет успокаивается. Солнце прочно устраивается в оснастке; никаких завихрений. Где-то внизу, неподвижная, застывает земля. Летчик ставит закрылки и — курс на Париж — погружается на много часов в оцепенение. Теперь он движется лишь в глубь времени.
* * *
Неподвижные волны развертывают громадный веер на поверхности моря.
Солнце обогнуло, наконец, крайнюю стойку между крыльями.
Внезапная слабость охватывает летчика. Он смотрит: стрелка счетчика оборотов колеблется. Под ним море. Мотор вдруг хрипло икает. Он инстинктивно хватается за рукоятку газа. Нет, ничего: капля воды. Тихонько возвращает мотор к прежней привычной ноте. Не выступи на лбу холодный пот, он не поверил бы, что секунду назад испугался.
Постепенно спина вновь находит нужный наклон, а локоть — нужную точку опоры. Теперь все нормально.
Солнце повисает над макушкой, и становится приятно ощущать усталость, если застыть и не двигать налитыми оцепенением членами, если достаточно лишь чуть-чуть шевелить штурвалом.
Давление масла падает, вновь поднимается; там, внутри, творится что-то неладное.
Мотор вибрирует. Сволочь! Солнце повернуло влево и уже багровеет. Гул становится металлическим. Нет, это не в картере. Может, распределитель?
Развинтилась гайка на рукоятке газа, приходится держать ее в руке. До чего ж неудобно!
Это может быть и течь.
Так вот, по одышке, по расшатавшимся зубам, по седым волосам замечаешь вдруг, что все тело разом состарилось. Лишь бы дотянуть до земли.
Земля приносит успокоение своими красиво вырезанными полями, геометрическими лесами и деревнями. Летчик ныряет, чтобы как следует посмаковать ее. Там, наверху, земля была голой и мертвой; самолет снижается — и она одевается. Вновь видна обивка лесов, волнами выступают горы и долины: земля дышит. Гора, над которой он пролетает, вздымается, словно грудь лежащего великана, почти до самой машины. Сад, на который он направляет капот, разводит в стороны ветви, будто собираясь прыгнуть вверх, на помощь человеку.
