И теперь мы обходим дом за домом, как делали некогда разносчики угля у нас в Праге. Я фиксирую первые любопытные взгляды. О чем там думают? Мы берем первую охапку дров и спокойно вступаем в деревню. Никто нам не препятствует, никто не протестует. А мы носим одну охапку за другой и складываем их под лестницы хижин. Дров у нас мало, порции, прямо сказать, небольшие, но индейцы превосходно разбираются в символике.
Солнце печет. Обычные для этих мест сорок градусов в тени и девяностопятипроцентная влажность не оставляют у нас сомнений, что мы действительно на Амазонке. Деревня, однако, как вымерла. Мы срываем несколько плодов «лимо» — это что-то вроде лимона — и с жадностью их высасываем. Уходим без единого слова. Что поделаешь, хозяева доверчивостью не отличаются.
У Сантьяго для нас сюрприз. К нему приходили гости из Дурено. Все спрашивали, что делать с дровами. Они ваши, ответил им Сантьяго. Кофаны оживленно комментировали происшедшее: еще не бывало, чтобы белый делал доброе дело, связанное с физическим трудом, для них! Спрашивают: почему они это делали? «Это я пытался им объяснить, что и удалось, — говорит Сантьяго. — Вы носили для них дрова и воду». «Но зачем, зачем? — спрашивали индейцы. — Я кофан, — говорили они с гордостью, — я а’и, а белые — кукама. Зачем же они делают для нас работу?» — «Но это другие кукама, не такие, как те, что вы до этого знали», — отвечал я.
«Что это?»
Небо стремительно затягивают тяжкие тучи. Маленький мальчик, который держится около нас с первой же разноски дров, передает приглашение на цецепе. Посередине хижины я различаю гамак, в котором качается старый индеец К’енама. Он кивает нам и показывает на лавку, где сидят другие кофаны. Красивая молодая женщина Река кладет в чашу немного размельченной заквашенной массы юкки, доливает речной воды, затем, непрерывно помешивая пальцами, подходит, отряхивает руку и предлагает мне выпить. За это благодарить не принято. Чаша идет по кругу, никто не имеет преимущества.
— Меня зовут Виктор, а моего друга Педро Маэстро, — представляемся мы. («Педро», как понятно, это Петр, он действительно маэстро-оператор, а имя Виктор я применяю из-за легкости его произношения, потому что «Мнислав» даже в слегка испанизированной форме «Эмнислао», во всей Латинской Америке никому не выговорить!)
— Этор, — называет себя парень с красным птичьим пером в носу.
— Это цецепе или чанкоко? — спрашиваю я, показывая на питье. Мне известно, что у кофанов есть два напитка.
— Чанкоко, чанкоко, — смеются все.
— А что правильнее?
— Это и цецепе и чанкоко. Так говорим мы, — отвечает Этор, а я киваю, хотя ничего не понял. Мы продолжаем беседу. Этор сидит с мачете в руке. Он только что пришел с поля. «После обеда снова пойду работать», — сообщает он нам, но, как кажется, ему больше нравится сидеть, пить и беседовать обо всем с кукама. Наверное, работе придется подождать.
Наступает час взаимных расспросов: как, что и почему называется? Любопытствую не только я, кофаны тоже интересуются чешским языком. Они любопытны, как дети или... как этнографы. Преграда недоверия постепенно исчезает.
— Это борода, — демонстрирую я им свой заросший подбородок, и Этор с удовольствием дергает за волоски.
— Б’рада, — повторяет он с кофанским акцентом. Чешский язык ему нравится. Мы, в свою очередь, набираемся кофанских слов, все со смеху покатываются от нашего произношения. Я предлагаю Этору поединок в пережимании рук.
О работе он уже давно забыл, а у меня язык не поворачивается напомнить ему про нее. Она ведь не убежит, спешка ни к чему, ведь так прекрасно пить цецепе, посиживая в тени хижины. Чего еще надо?
Что будет завтра к обеду?
Подобный вопрос никогда не зародится в голове кофана. Всегда можно перебиться, значит, и о будущем беспокоиться нечего.
Колдун Машукури с зеленым птичьим пером в подозрительно красноватом носу ведет себя довольно сдержанно. Старик К’енама покачивается и наблюдает за нами. Я уговариваю Этора, чтобы он что-нибудь спел. «Нет, нет, я ничего не знаю», — отказывается он и предлагает исполнить что-нибудь нам.
— А почему бы и нет? — переглядываемся мы с Петром, и вскоре смело, хотя и несколько фальшиво звучит наш дуэт: «Танцуй, танцуй, выкруцай, выкруцай...» Кофаны восхищены.
— А теперь твоя очередь, Этор, а то я подумаю, что ты трус, просто боишься нас. Как будто мы дикие звери.
И я строю дикую мину. Этор повторяет ее, скалит зубы, таращит глаза, злобно рычит и воинственно поднимает руки над головой. Обоих нас разбирает смех, и вдруг Этор, к нашему удивлению, действительно начинает петь. Жалко, что магнитофона нет под рукой! Этор издает четкие, гортанные звуки, ритм песни упорядочен...
Я использую ситуацию и прошу, чтобы К’енама тоже спел. Он наверняка знает старые песни. Старик не заставляет себя долго упрашивать. Я счастлив, но радость портит опасение, что подобная атмосфера больше никогда уже не повторится. К’енама поет долго, чувствую по обстановке и лицам присутствующих, что песня, вероятно, рассказывает о народе кофанов, его земле, прошлом, великих предках.
На дворе быстро темнеет. Я говорю людям, что мне очень нравится раскраска их лиц. Лица кофанов и вправду раскрашены пестрее и изящнее, чем у любых других соседних индейцев. Этор по-кофански о чем-то договаривается с колдуном Машукури. Оба подсаживаются ко мне. Этор откуда-то вытаскивает плод очиоте, колдун плюет на пальцы, растирает красные семечки в колючей оболочке; через минуту я уже размалеван как настоящий кофан.
Кураре
Вопросы о числе детей приводят кофанов в раздумье. Вначале подсчитывают на пальцах, расспрашивают жен, прикидывают так и сяк, и еще через день приходят: да, оказывается, есть еще один! То же самое и с возрастом. Сколько лет, сколько месяцев жизни? Время здесь особого значения не имеет. То же и с самим понятием работы. Это скорее деятельность, которая проводится в зависимости от желания и настроения и очень редко когда в соответствии с каким-то планом. Никакой регулярности и обязательности в нашем смысле слова не существует; даже и потребность в еде не является достаточно движущим моментом.
Этор был вчера на охоте и добыл дикого поросенка-пекари. Жена поджарила его, а сегодня уже все съедено. Есть пища — наедаются до отвала. Нет — голодают по нескольку дней и пьют цецепе. Чтобы пойти поохотиться «для дома, для семьи», кофан должен себя заставить. Зато охота на ягуара — о, это нечто совершенно другое! Ожерелье из ягуарьих клыков — это документ, единственный документ живущих в джунглях индейцев, удостоверяющий личность владельца, его храбрость, а тем самым и авторитет. При избрании нового кураки-вождя люди смотрят, сколько ягуаров он убил.
На охоту кофаны берут с собой копье, духовую трубку с отравленными кураре стрелами и мачете, хотя и у ружей становится все больше приверженцев. Кураре — самое ценное из кофанских сокровищ. Это дар природы и колдуна. Природа дает, а колдун знает, как получить ее подарки. Изготовление яда окутано тайной. Далеко в джунглях есть хижина, где колдун Машукури по нескольку дней варит в глиняных сосудах экстракт плода «ocotea venenosa». До начала семидесятых годов нашего века кофанский вид кураре был европейцам неизвестен.
Колдун по потребности делает яд разной концентрации, которая измеряется числом прыжков обезьяны после попадания стрелы: кураре одного прыжка, двух, четырех. Мало какое из амазонских племен знает производство кураре, потому-то яд для стрел — столь ценная валюта в меновой торговле.
Колдун не только готовит яд. Он помогает стимулирующими средствами охотнику, — главным образом при изнурительном преследовании ягуара — многочасовом беге по джунглям, когда нет времени на приготовление еды и питья. Да в этом охотник и не нуждается. В его распоряжении «йоко» — одно из чудес амазонской флоры. Несколько капель сока из его листьев подавляют голод и жажду на двадцать четыре часа, придают силу, выносливость и прогоняют сон.
«Все дети - наши»
У кофанской этнической группы есть ряд загадочных особенностей. Первая из них, бесспорно, — язык, совершенно самостоятельный, не имеющий какого-либо родственного отношения с другими языками Америки. (Как в Европе у басков, а в Мексике у индейцев-тарасков.)
Родители-кофаны берут себе имя по своим первенцам и пользуются им вплоть до свадьбы детей. Тогда они берут имя следующих детей, еще не состоящих в браке. Понятно, что при таком положении изучение родственных отношений, как основы общественной структуры этнических групп, становится делом весьма сложным.
