Кофаны признают равноправие потомков обоих родителей в обществе и социальной жизни. Дискриминация внебрачных детей — у них явление совершенно неизвестное.
— Все дети — наши дети, — скажет кофан. — Дети моих братьев и сестер — мои дети, они меня называют отцом.
Терминология родственных отношений подтверждает это.
А наследство? Не наследуется ничего, даже социальные функции, за исключением «ведомства» колдуна. Когда кофан умирает, уничтожают его оружие, пирогу, хижину, дают его полю зарасти, и никто не имеет права петь его песню. Да, у каждого кофана есть собственная песня, которую он поет на праздниках.
Колдун поразительно досконально знает природные лекарства. Машукури собрал для меня десятки целебных трав. Я был изумлен широким диапазоном его искусства: он лечил болезни мускулов, зубов, суставной ревматизм, воспаление почек и желудка, у него есть свой аспирин «кенене» и гигиенический дезодорант «ампагуна», он знает, как ускорять срастание переломов. Вообще кофаны знают окружающую их среду в совершенстве. Но каков, собственно, их естественный интеллект? Я проверил это на специальных тестах. Даже ожидая высокого уровня, я все-таки был удивлен. В джунглях Амазонки, где понятие школы так же бессмысленно, как, скажем, анаконда во Влтаве, где никто не умеет ни писать, ни считать, из двенадцати вопросов теста они успешно решили в среднем по десять задач. Зато с самыми простыми они не справились, скорее всего не поняли системы, их природной фантазии не могло хватить на логику наших вычислений. Однако они смогли охватить эту систему почти полностью.
Неравная борьба
Меня заинтересовало отношение кофанов к ценностям белых. В первые дни они прочесали весь наш багаж — нормальное явление для первобытных племен. Ничего у нас не пропало, разве что несколько свечек да кусок мыла. У кофанов нет нашего отношения к вещам, потому что в обладании вещами они не нуждаются. Они умеют ничему не удивляться. Я имел случай проверить эту типично индейскую особенность. Взял я как-то колдуна Машукури в Кито, столицу Эквадора. Он был в своей кушме, раскрашенный, с перышком в носу. Кито ждал его со всеми соблазнами современного мира. Колонны автомобилей, роскошные витрины, телевизоры, идущие на посадку самолеты, грохочущие над самой головой, огни неоновых реклам... Но колдун шел как ни в чем не бывало, как будто он видел это каждый день. Ничто его не интересовало, он ни разу не оглянулся, вообще ни о чем не спросил. Он высокомерно игнорировал расставленные мною ловушки, а на рассказ о высадке людей на Луну только одобрительно кивнул. Чего в этом особенного! Он, колдун, умеет еще и не такое.
Это логично. Кофан воспринимает вещи такими, какие они есть. Ценность наших вещей — ценность, в сущности, их сложного происхождения и развития, — он понять не может. Вещи оценивают величиной меры труда, но кофан этого также не понимает, ибо не знает, что такое абстрактное понятие «труд». Ведь в кофанском языке, как и в прочих языках живущих в джунглях индейцев, этого понятия нет, его заимствуют из испанского. У индейцев есть конкретные названия разных видов деятельности, но они не могут понять, что такое трудиться на кого-нибудь другого. Зато свою работу кофан делает с радостью и рад своему бытию, не требуя от жизни суетных богатств. У него совершенно иное отношение к природе и жизни вообще. А в этом и состоит основная проблема контактов или стремления к их расширению между буржуазной и кофанской цивилизациями. А контакт неминуем, и это наполняет страхом за будущность ставшего мне близким племени.
Даже в их искренности и уравновешенности поведения заложена предпосылка катастрофы.
...Как-то с охоты вернулся Креольо, молодой парень. Он, как говорят в Дурено, сильнее всех. Это замечание вызвало у меня желание помериться с ним силами. Индейцы любят бороться, я его и вызвал.
Собралась вся деревня Дурено. Все посмеиваются. Правда, я выше на голову, но могучая грудь и тренированные мышцы лесного охотника не оставляют для меня надежды. Креольо бросается в бой. Он не скрывает ни своей силы, ни своих намерений. И это его ошибка! В свое время я был обладателем коричневого пояса дзюдо. Достаточно было применить один из приемов, как он рухнул наземь с перехваченным дыханием. Кольцо зрителей стихло. Я быстро склоняюсь к Креольо, поднимаю его с земли, похлопываю по спине, чтобы все видели, что я его не убил. На его лице растерянная улыбка. Круг зрителей расширяется. Никто не выражает желания продолжать состязания. Когда я ухожу, толпа передо мной расступается. Мой авторитет возрос. Но когда я предлагаю научить их приемам, никто не выказывает интереса. Зачем? Это ведь чужое...
...Придет закон буржуазного общества, более сильный, чем их законы, он уничтожит окружающую кофанов среду, джунгли, без которых они не могут существовать. Закон, не знающий жалости к побежденным, а победить в этой борьбе кофаны не могут...
Те из них, которые выживут, уже не будут кофанами ни по крови, ни по культуре...
Мнислав Зелены, чехословацкий этнограф
Перевел с чешского Вл. Могилев
Брошенные на произвол судьбы
В это холодное зимнее утро центральная торговая улица Керкби еще пуста, и рабочий из обувного магазина «Настоящая элегантность» явно не торопится, открывая один за другим восемь висячих замков, которыми на ночь запираются стальные жалюзи на витрине. Вслед за ним эту процедуру повторяет уборщик у соседней конторы «Эбби нэшнл билдинг сосайати». На другой стороне улицы продавщица снимает решетки с витрин магазина Симеона. Глядя на эту картину, невольно вспоминаешь окруженные крепостными стенами средневековые города, которые так же открывали по утрам свои ворота. Здесь с этого начинается обычный деловой день, причем прочно укоренившийся вандализм приносит городу убытков больше, чем на тысячу фунтов стерлингов.
Немного дальше по улице расположено здание муниципалитета. В приемной, куда выстраиваются длинные очереди жильцов муниципальных домов с многочисленными жалобами и просьбами о ремонте, тоже установлена прочная решетка, отделяющая служащих от посетителей. Она была бы более уместна в зоопарке, но, как утверждают власти, иначе невозможно оградить персонал от гнева просителей. Пожалуй, трудно найти более наглядное свидетельство непроходимой пропасти, которая разделяет общество и должностных лиц.
Между тем Керкби находится не за тридевять земель, а рядом с Ливерпулем. Фактически это его город-спутник. Другое дело, что Ливерпуль постарался отгородиться от Керкби зеленым поясом, рекой Альт и необходимостью платить 35 пенсов за проезд на автобусе. На плане городок выглядит весьма заманчиво: прямые улицы, большие незастроенные участки между домами. И все-таки, просуществовав четверть века, Керкби так и не стал городом, единым целым, хотя в нем налицо все внешние атрибуты такового: проезды, улицы, дома-башни. Он мог бы служить символом унылой безликости, если бы не одна его характерная черта — вандализм. Им, подобно библейской чуме, поражен каждый седьмой дом. Впрочем, с первого взгляда этого не скажешь. Красные стены домов. Модернистские церкви с уже вышедшими из моды острыми шпилями, похожими на слишком длинно заточенные карандаши. Одноэтажные школьные здания посреди просторных участков, напоминающие горные приюты для туристов. Словом, город как город. И только традиционные пабы выглядят настоящими блокгаузами со своими крохотными зарешеченными оконцами и колючей проволокой на крышах.
Название города «Керкби» на староанглийском значит «церковная деревня», причем она внесена еще в земельную опись, составленную при Вильгельме Завоевателе в 1086 году. В начале 50-х годов, когда Ливерпуль начал перекачивать сюда избыточное население, здесь жило всего три тысячи человек. Конечно, никто тогда и не думал о строительстве «города благоденствия» для ливерпульских бедняков. Просто нужно было расчистить тамошние трущобы, и поэтому семьи, жившие в страшной скученности в районе Скотленд-роуд, без долгих разговоров стали переселять в Керкби. За девять лет здесь было выстроено 10 тысяч домов, а население нового города выросло до 60 тысяч человек. Однако для подавляющего большинства жизнь здесь не стала лучше. Те, кто раньше тщетно обивал пороги биржи труда в Ливерпуле, остались безработными и в Керкби. Ведь переселенцы принадлежали к рабочему классу, среди них не было ни учителей, ни адвокатов, ни врачей. Единственное предприятие — старая фабрика, выпускавшая военное снаряжение во время войны, — могло обеспечить постоянной работой лишь очень немногих.
