Через некоторое время при содействии Института истории естествознания и техники АН СССР я получил приглашение участвовать в конкурсе на соискание международной стипендии в Национальном музее. Предложил свою тему — исследование трансполярных перелетов по американским источникам, заполнил документы — и через полгода пришло извещение из музея, что мне на девять месяцев предоставлена стипендия. Позже ее продлили на год. Целый год я работал в Национальном музее. Он уникален, аналогов ему в СССР нет — это и серьезный научный центр, и просветительская организация. Музей входит в число 16 музеев, которые возникли под покровительством и на средства английского инженера и ученого Смитсона. Кстати, Смитсоновский институт, объединяющий все эти музеи, — очень уважаемое заведение в США, и виза, предоставленная им иностранному специалисту, позволяет побывать в любом районе страны.
...Рональд Дэвис в ответ на мой вопрос об архиве Сигнального корпуса тут же связался по телефону с архивом войск США, что находится под Вашингтоном, в Сутланде. Ему ответили, что советские исследователи еще не работали в архиве и необходимо специальное разрешение. В архив пошло официальное письмо из музея, и уже через день-другой передо мной лежала папка с радиограммами с самолетов Чкалова, Громова и Леваневского, посланными во время трансполярных перелетов 1937 года.
Многие тексты были знакомы — они есть и в СССР. Американские радисты перехватывали радиограммы с самолета Леваневского, передавали по инстанции, а в конце добавляли, что советский радист работает только с советскими радиостанциями и не обращается к американским. Радист Галковский не знал, конечно, английского языка и работал по цифровому коду или писал латинскими буквами русские слова.
Все радиограммы с Аляски передавались в Сиэтл, на региональную радиостанцию Сигнального корпуса. Там находился представитель Амторга А.А.Вартанян, который решал, что передать корреспондентам американских газет, что — в посольство СССР в Вашингтон или в Москву. Все радиограммы с Аляски шли за подписью полковника Кумпе, с точным указанием времени получения и отправки.
Вот интересная радиограмма, отправленная 13 августа 1937 года из Сиэтла в Вашингтон в 4 часа 01 минуту:
«Ном перехватил радиограмму с самолета, по-видимому, работающего с русской станцией, следующего содержания: пролетели над Северным полюсом в 2 часа 40 минут стандартного тихоокеанского времени. Сильный встречный ветер — около 60 миль в час, стекла в самолете замерзли. Сообщите прогноз погоды. Все в порядке. Высота — 6000 метров, температура минус 35 градусов. Кумпе».
Радиограмма экипажа об этом есть и в нашем архиве.
А вот что-то новое, тоже относящееся к 13 августа, последнему дню связи: «В 4 часа 15 минут Анкорндж перехватил радиограмму от Леваневского о том, что он летел на высоте 3600 метров и передал кодом 48.3400. Цифры «48» означают «будем садиться», «3400»—не понял здесь даже Вартанян. Москва заявила, что они получили ту же радиограмму — тоже не поняли. Не было перехватов каких-либо радиограмм к 4.15. Москва сообщает, что они не слышали самолета до этого времени. Просьба Вартаняна не давать для прессы информацию о трудностях экипажа. Кумпе». И еще один перехват из Анкориджа: «Анкорндж перехватил радиограмму в 4 часа 30 минут утра... у самолета отказал правый крайний мотор. Полет продолжается на трех моторах против сильного встречного ветра со снижением высоты до 3400 метров; однако самолет не вызывал какую-либо из наших радиостанций. Эту информацию нельзя передавать прессе — на этом настаивает Вартанян. Кумпе».
В этих двух радиограммах есть одна существенная деталь: в 4.15 самолет находился на высоте 3600 метров, а в 430 самолет с выключенным правым крайним мотором был на высоте 3400 метров. Неизвестно точное время, когда Н-209 начал терять высоту, но если за 15 минут он снизился на 200 метров, можно заключить, что происходил вполне управляемый полет. К тому же механики имели доступ к моторам и могли что-то предпринять во время полета. Можно предположить также, что обледенение не было настолько мощным, чтобы самолет стал падать...
Однажды утром мой куратор Рон Дэвис, с интересом следивший за развитием поисков, показал письмо с Аляски — из университета города Фэрбенкса с программой научного симпозиума по проблемам освоения Крайнего Севера, включая вопросы истории.
— Может, вам слетать в Фэрбенкс? — хитро улыбнулся Дэвис.
— А это возможно? Нужна виза, деньги, — засомневался я.
— Виза у вас смитсоновская, ей и дипломаты могут позавидовать... А деньги — каждому исследователю выделяется 2500 долларов на поездку. Сейчас напишем письмо в дирекцию института, а когда получим разрешение, в отделе командировок составят смету.
— А на мыс Барроу тоже можно слетать? — воодушевился я.
— Мы включим в программу поездки и Барроу,— подумав, ответил Рон.— Тема поисков самолета Леваневского значится в ваших исследованиях в США. Но нужно уложиться в смету.1. Через два-три дня все узнаем! — заключил Рон и тут же стал писать письмо в дирекцию. Миссис Глэдис — добровольная помощница Рональда — отпечатала письмо на компьютере, мой куратор сделал две поправки, Глэдис исчезла и через минуту принесла готовое письмо, которое я с радостью подписал.
— Вам пришлось бы потратить много времени, а я знаю, как нужно писать нашим бюрократам, чтобы убедить их дать деньги на поездку, — прокомментировал свои действия Рон и тут же стал набирать номер телефона в Фэрбенксе, указанный в приглашении.
Через полминуты Рон уже разговаривал с представителем университета в Фэрбенксе: там готовы включить мое сообщение в программу симпозиума, предоставить гостиницу и даже встретить в аэропорту. В очередной раз меня восхитила деловитость американцев и умение быстро решать вопросы...
На косу, где лежат обломки военного американского самолета, Юрия Сальникова доставили летчики авиаспасательной службы Барроу. Они словно хотели продемонстрировать готовность к совместным поискам.
Внизу открылась река Танана — приток Юкона, среди зелени деревьев белели микрорайоны Фэрбенкса, двигались разноцветные букашки-автомобили. Самолет мягко коснулся бетонной полосы и подрулил к зданию аэровокзала. Мы двинулись по кожуху-коридору и вышли в зал ожидания. Я остановился в изумлении: с огромной фотографии — на всю стену — на меня смотрел Бен Эйельсон в полярной одежде и в летном шлеме. А над ним парил почтовый самолет, на котором Эйельсон летал в 20-х годах. Знаменитый летчик Аляски погиб в 1929 году у нас на Чукотке.
— Юрий!— ко мне шел, широко улыбаясь, Уолтер Курильчик.
Мы обнялись. Неутомимый Уолтер, уже столько лет разыскивающий самолет Леваневского... Он, похоже, не постарел за то время, что мы не виделись. Высокий, загорелый, с ярко-голубыми глазами. А ведь ему лет 70... Уолтер представил меня переводчице — преподавателю университета Тамаре Линкольн и доктору Дэвиду Нортону — худощавому мужчине лет 45 с трубкой в зубах, которую он вынимал изо рта только тогда, когда говорил. Доктор Нортон повел нас к видавшему виды «джипу».
— Осторожно, не испачкайтесь! У меня все по-походному,— пригласил нас Дэвид, открывая дверцы.
Внутри салона были свалены запасное колесо, лопата, складная палатка, сумка, сапоги...
— Как, мы сразу поедем искать самолет Леваневского? — вырвалось у меня.
Уолтер шутливо ткнул меня кулаком в бок, а Дэвид подмигнул:
— Конечно, только забросим чемодан в кампус (Кампус — университетский городок) и поужинаем.
Машина быстро понеслась по дороге, ведущей на вершину горы. Вскоре Дэвид предложил сделать остановку. Мы вышли из машины и замерли, пораженные красотой увиденного...
Стояли последние дни короткого северного лета. Солнце ярко освещало цепи гор, уходящие на север и запад. Внизу, в долине, блестела лента реки, а на горизонте сиял снежной белизной горный массив. Впервые я увидел эти вершины со стороны Чукотки, когда наша съемочная группа фильма «Челюскинская эпопея» плыла по Берингову проливу. Вот он, символ Арктики, подумалось мне. Над всей панорамой стояла тишина, полная какого-то внутреннего напряжения...
Дэвид, довольный, попыхивал трубкой.
Через четверть часа стремительного спуска мы въехали в университетский городок: современные учебные корпуса, библиотека имени К. Расмусена, знаменитого датского исследователя быта и языка эскимосов, линии двухэтажных коттеджей. В одном из них уже поселился Уолтер и предстояло жить мне. На нижнем этаже — гостиная, кухня, душ, столовая, наверху — две спальных комнаты.
— Эти коттеджи для преподавателей? — спросил я Тамару.
— Для студентов.
— Наши студенты живут в худших условиях, — заметил я.
