15 января. Лето сухое и безводное. В этой зоне Чако, на север от городишка Платанильос, почти никогда не бывает дождя, а если он и выпадает, тут же испаряется. На север, на юг, направо или налево, куда ни кинешь взгляд и куда ни пойдешь, среди бесплотных серых деревьев, похожих на скелеты и обреченных вечно стоять в мертвом песке, не найдешь ни капли воды. И все же военные торчат здесь. Так и живем — жалкие, хилые, состарившиеся, но не созревшие деревья, на которых больше веток, чем листьев, и люди, которых больше мучает жажда, чем ненависть к врагу.
Под моей командой двадцать солдат. Лица их так обожжены солнцем, что на скулах как будто кожаные заплатки, а глаза у них всегда горят. Многие участвовали в обороне Агуарики и Седьмого километра, откуда болезни и ранения привели их в госпитали Муньоса и Бальивиана,Подлечив, их доставили через Платанильос во Второй армейский корпус. Те, кто попал в саперный полк, куда получил назначение и я, уже неделю здесь, вблизи форта Лоа, и прокладывают дорогу для грузовиков.
Лес колюч, запутан и бесцветен. Воды нет.
17 января. К вечеру в облаках пыли, которые туманят воздух до самого солнца, золотящего хилые деревья, появляется грузовик с водой.
Старый грузовик с помятыми бамперами, разбитыми стеклами и подслеповатой фарой как будто бы вырвался из зоны землетрясения. Он привозит несколько бочек. Водит его шофер, чья стриженая голова напоминает мне индейский кувшин — тутуму. Грудь его, выглядывающая из-под расстегнутой рубахи, всегда блестит от пота.
— Источник пересыхает, — объявил он сегодня. — Рацион для вашего полка сократили.
Шофера можно узнать по грязной рубахе, а отличительная черта интенданта — замасленные штаны. Кроме того, он жаден и всегда пытается надуть моих саперов при раздаче коки (1 Листья коки — исходное сырье для кокаина. Боливийские индейцы спасаются при помощи этого наркотика от голода и холода гор.). Правда, иногда он подбрасывает мне пачку сигарет.
Шофер мне сказал, что в Платанильосе думают перебросить нашу дивизию немного вперед.
Новость вызвала толки среди солдат. Чакон, темный и тупой парень из Потоси, задал извечный вопрос:
— А вода там будет?
— Меньше, чем здесь, — ответили ему.
— Меньше, чем здесь? Значит, будем пить воздух, как колючки?
Солдаты дают выход бессознательной тоске, вызванной и жарой, и отсутствием живительной влаги. Отвинтив крышку бочки, они наполняют водой две жестянки из-под бензина: одну для стряпни и вторую для питья. Грузовик уезжает. Немного воды всегда проливается на землю. На мокрое пятно тут же слетаются стаи белых бабочек. И тогда я плескаю пригоршню воды себе на затылок, и тогда пчелы, неизвестно зачем живущие в этом краю, запутываются у меня в волосах.
21 января. Ночью прошел дождь. Днем жара одела нас в раскаленные резиновые костюмы. Отражение солнечных лучей от песка преследовало нас весь день белыми вспышками. Но в шесть часов вечера опять дождь. Все мы разделись донага и купались под этим душем, чувствуя, как прохладная грязь сочится между пальцами ног.
25 января. Снова жара. Снова невидимое сухое пламя прилипает к телу. Мне кажется, что в конце концов где-то должно распахнуться окно, чтобы впустить свежий воздух. Небо похоже на гигантский каменный колпак, под который заключено солнце. Мы не выпускаем кирки и лопаты. Винтовки наполовину захоронены под пылью в палатках, а мы — всего-навсего дорожные рабочие, рубящие лес по прямой линии, чтобы проложить никому не нужную дорогу среди зарослей кустарника. Солнце сжигает все. Кустарник, который еще вчера утром был желтым, сегодня высох и поседел — по нему прошлись лучи солнца.
С одиннадцати утра до трех дня работать в лесной кузнице невозможно. Я долго искал хотя бы пятнышко тени и лег под дерево, под призрачный покров веток, напоминающих анатомическую схему истерзанных нервов.
Пыль поднимается вверх, словно белая смерть, одевая стволы и замутняя сетки теней, вытканные широким потоком солнечных лучей. Воздух вибрирует от жары над бледным, негнущимся, омертвевшим кустарником. Ослабленные, худые, сонные от навалившейся на нас лихорадки, мы двигаемся в полуобмороке под непрерывное, как жизнь, жужжание. Лес полон стрекоз. Здесь разместилась их невидимая мастерская с миллионами колесиков, молоточков и гудков, и звуки ее оглушают окрестности на многие километры.
Мы всегда в центре этой знойной мучительной полифонии и ведем унылую жизнь, слова наши лишены смысла, мы часами глядим, как парят в бесцветном небе орлы, словно чучела птиц на огромной, оклеенной выцветшими обоями стене.
Издали время от времени доносятся звуки канонады.
1 февраля. Зной полностью завладел нашими телами, и они стали похожи на эту безжизненную землю. Кажется, они тоже состоят из одной пыли и не способны к передвижению. Мы ощущаем нашу плоть лишь благодаря мучительной боли, которую причиняет каждая попытка снять с кожи потный след солнечных поцелуев. Приходишь в себя только к вечеру. День уходит под яркую вспышку красного заката. Надвигается ночь, требуя сна, но его нарушают многоголосые крики животных и насекомых: свист, треск, визг — вся гамма голосов, к которым не привыкли уши жителей пампы и сьерры.
Ночь и день. Днем мы молчим, но по ночам я слышу голоса моих солдат. Среди них есть «старики», например, Николас Педраса. Он из Валье-Гранде, в Чако с 1930 года и уже успел проложить дороги до Доа, Боливара и Камачо. Он желт от лихорадки и сух, как тростник.
— Говорят, парагвайцы пришли из Камачо по тропкам, — сказал потосиец Чакон.
— Еще бы, воды-то там нет, — авторитетно заметил Педраса.
— Парагвайцы ее всегда находят. Они знают лес лучше всех, — возразил грубый лапасец, остроскулый и косоглазый Хосе Ируста, участник сражений в Юхре и Кабо-Кастильо.
Тогда один из кочабамбинцев, которого все зовут Косни, возразил;
— Говорят, говорят... А помните, мы нашли умершего от жажды солдата на Седьмом километре, в двух шагах от родника? А, унтер?
— Да, — подтвердил я. — А около Кампо мы видели, один отравился, нажравшись в лесу колючек.
— От голода не умирают. Умирают от жажды. 10 ноября я видел на Седьмом, как наши сосали грязь.
Слова уходят в пустоту, не оставив и следа. Они, как легкий ветерок, скользят над кустарником, даже не всколыхнув его.
От нечего делать веду дневник.
6 февраля. Прошел дождь. Деревья снова помолодели. Мы набрали несколько банок воды, но хлеба и сахара нет — грузовик, который должен был привезти провизию, завяз в грязи.
10 февраля. Нас перебросили на двадцать километров вперед. Дорога, которую мы пробивали, использована не будет. Начнем прокладывать новую.
18 февраля. Шофер в распахнутой рубахе привез плохую весть.
— Источник пересох. Теперь будем возить воду из «Чины».
26 февраля. Вчера не было воды. Доставка осложнилась — слишком далеко приходится ездить. Вчера, после того как мы целый день рубили лес и ждали на дороге грузовик, последняя вспышка солнца — на этот раз розовая — окрасила землистые лица моих солдат. Напрасно пытались мы различить за пыльной завесой знакомый шум мотора. Грузовик пришел лишь сегодня утром, и вокруг бочки образовался лес рук, кувшинов и фляг, которые яростно расталкивали друг друга. Началась драка, и мне пришлось вмешаться.
1 марта. На наш участок прибыл светловолосый, низенький, давно не бритый лейтенант. Я доложил ему о численности солдат, находящихся в моем подчинении.
— На передовой нет воды, — сказал он. — Два дня назад отправили в госпиталь троих солдат. Надо искать колодцы.
— Говорят, в «Чине» отрыли.
— И достают воду.
— Это кому как повезет.
— Здесь тоже около Лоа пробовали рыть.
Педраса, который внимательно нас слушал, сообщил, что как раз в пяти километрах отсюда есть яма. Ее начали рыть еще в незапамятные времена. Глубина — несколько метров. Те, «то хотел вырыть колодец, видимо, отчаялись дойти до воды. Педраса считает, что есть смысл покопать немного глубже.
2 марта. Мы прочесали всю зону, указанную Педрасой. Действительно, рядом с огромным палобобо (1 Палобобо — дерево, растущее в пустыне.) нашли яму, почти заваленную хворостом. Светловолосый лейтенант сказал, что доложит командованию, и в тот же вечер мы получили приказ рыть яму до тех пор, пока не дойдем до воды. Для этой работы выделено восемь саперов: Педраса, Ируста, Чакон, Косни и еще четыре индейца.
3 марта. Диаметр ямы примерно пять метров, глубина тоже пять метров. Земля твердая, как цемент. Мы проложили тропу до самой ямы и разбили вблизи лагерь. Работать будем весь день, потому что жара немного спала.
