Дорогу скоро освободили от снега, и пошли по ней караваны машин с Большой земли, груженные мукой, сахаром, кормом для скота. И не было большего праздника у людей чабанского края Тогуз-Тороо, уставших от трудной зимы. Говорят, что там было много съедено и выпито, но ни лавинщиков, ни нас на том празднике не было. Мы вместе с ними уехали освобождать от лавин иныльчекскую дорогу.
...И вот опять раздутые до предела рюкзаки катаются по полу вертолета. Опять Максимов не снимает с головы лохматый капюшон, Баранов придерживает связку лыж, чтобы она не трахнула его и меня по голове. Зябкий просматривает записи. Фатеев клюет носом; для него нет лучшего снотворного, чем дрожь вертолета. Георгий прижимает к груди кофр с аппаратурой, чтоб «не перетрясло оптику». Мы летим по снежным делам в бассейн реки Исфайрамсай...
Вертолет поднял лопастями пургу, чуть прикоснулся к снегу колесами и завис. Садиться ему нельзя — завязнет в снегу. Командир МИ-4 Лева Вересов смеется из кабины:
— Был бы у меня отпуск, остался бы с вами в этом Крыму.
Он всегда шутит. Вышвыриваем из вертолета весь походный скарб, выпрыгиваем сами и отбегаем в сторону, пригибаясь от лопастей. Лева отрывает от снега вертолет, делает прощальный круг и уходит вниз, к теплой долине. Славный парень этот Лева! Через любой перевал машину проведет, почти на любом месте вертолет посадит, на всякий «SOS» прилетит. Лавинщики называют его «штатным» — значит, своим.
В этом маршруте я все-таки решил проявить упорство и сделать хотя бы несколько записей в дневнике. И вот теперь лежит передо мной блокнот с истертой, помятой обложкой. Страницы в чернильных разводах. Отдельные строки трудно разобрать оттого, что они написаны окоченевшей рукой.
«День второй. Всю ночь желали друг другу спокойной ночи. На новом месте всегда плохо спится, особенно когда под боком хрустит снег. Фатеев всю ночь тряс палатку, чтоб ее не завалило снегом. Ему веселей, он выспался в вертолете.
В четвертом часу ночи выходим к перевалу Тенгизбай. Максимов так и не дал поесть манной каши — торопил. Путь к перевалу ищем по звуку лавин. Лыжи побросали, они тонут в мучнистом снегу. Пласты снега садятся с шумом спугнутой стаи горных куропаток — кекликов. Подъем крут, идем тихо, крадучись — след в след. Каждый знает, что одно вслух сказанное слово, один неверный шаг может вызвать лавину. Высота под четыре километра, Фатеев дышит словно кузнечными мехами. Зябкий шепчет ему, что надо было бы поменьше праздновать отбытие в командировку.
До перевала рядом, рукой подать. Это если идти прямо. Правда, на крутом боку гребня лежит огромная снежная «подушка». Может, если осторожно, потихонечку, пройдем все же? Если идти в обход — несколько лишних часов работы...
Зябкий идет впереди, обернулся. Максимов ему кивает головой: «Поворачивай». Зябкий продолжает идти прямо. Даже смотря на его спину, представляю, как он в этот момент клянет «перестраховщика Макса». Прошел несколько шагов и все-таки свернул. Значит, к стоянке вернемся только ночью.
На спуске с перевала Тенгизбай мы увидели снежное месиво. Сошла без нашей помощи «подушка»... Максимов остался доволен. Зябкий сделал вид, будто ничего не произошло. Мы промолчали.
День пятый. Вчера записи не делал. Не было сил искать свечу в рюкзаке, как добрался до палатки — сразу рухнул, уснул. Сегодня опять весь день в снегомерном маршруте. Сколько можно копаться в этом снегу и оставлять кожу с пальцев на плотномере!.. Можно, кажется, сапогом разгрести снег и на глаз безошибочно определять и водность и плотность. Но Макс голову оторвет за такую фальсификацию. Вот Николай Васильевич сидит в палатке и толкует о том, как важно знать точно, сколько воды придет на поля Ферганской долины... Как будто мы не знаем, как нужна эта точность.
День седьмой. Мы пришли к Тегермачскому озеру. Максимов толкает меня в бок:
— Посмотри, какое чудо! А? Не зря живем. Стоит из-за таких мест неделю снег месить. А?
Все случилось нежданно. Солнце, янтарное от мороза, выглянуло из-за скал, по которым водопадами струился снег. Нам под ноги упали мазки света, чудом пробравшиеся сквозь частокол ельника. А когда солнце во весь рост оперлось на скалы, сразу началась в лесу игра света с тенью...
Мы все смотрели за этой игрой, кроме Юры Аранова. Он сжег на снегу глаза и теперь отмачивал их чайной заваркой.
День тринадцатый. Стол накрыт, сервирован на шесть персон. Шесть ровных кучек сухарей и шесть кружек. Спирт из НЗ. Николаю Васильевичу — 50 лет. Глоток за виновника, глоток за горы. В палатке тесно, тепло и темно. Максимов хрипло запевает свою традиционную: «Каюр погоняет собак, как тысячу лет назад...»
Завтра за нами должен прилететь вертолет. Лева Вересов не подведет, прилетит. Вот если только погода... Опять начался буран».
Москвич из Сары-Челека
Сары-Челек — одно из немногих мест, куда не следует добираться воздухом.
Знаешь, порой закрою глаза, и ведет меня малая кривая улочка к старым московским дворикам. Особенно хороши они, когда присыплет их первым снежком. Можно часами бродить... — говорил Титов, придерживая руками очки, чтобы их не сорвало лохматыми ветвями орешин,, и низко, к самой гриве лошади, клонил голову, чтоб сберечь лицо от колючего кустарника.
Звериная тропа, мокрая и скользкая от дождя, пошла круто вниз, петляя среди лесного завала. Лошади скользили, приседали на задние ноги и часто останавливались. Вдруг спокойный конь Монгол шарахнулся в сторону, сбросил седока и скрылся в зарослях кустарника. Георгий скатился следом.
— Живой? Повезло, что в кустарнике застрял, а то бы до самой реки летел, — сказал Титов.
— Я-то живой, лишь бы аппаратура цела была. На орешине кто-то, может, рысь?
— Может быть, и рысь, — ответил Титов, и мы опять поехали по тропе, только теперь чуть медленней и осторожней.
Тропа вела нас к озеру. Вдруг мы увидели, как прямо перед нами, посапывая и перекатываясь с боку на бок в застоялой луже, купается здоровенный кабан. Он так увлекся, что даже не услышал, как мы подъехали. Только услышав крик — пожелание Титова «С легким паром!», секач выскочил из лужи, завертелся растерянно и бросился к лесу. Из чащи донесся шум, треск, поднятый удирающим секачом и всем его большим семейством. Много беспокойства принес кабан засыпающему лесу. Зайца-толая напугал, тот белой дрожащей стрелой пронесся мимо нас. Дикобраз так перетрусил, что не стал распускать свой игольчатый щит, а поспешил укрыться в норе. Старого филина, сидевшего на дереве устрашающим чучелом, словно ветром сдуло. Он успел только удивленно ухнуть и провалиться в густую темноту леса. Лесной переполох передался и озеру: из прибрежных камышей поднялась стая черных индийских гусей...
Пока в старой хижине закипал чай на «буржуйке» и отогревались стены, остывшие за долгое отсутствие людей, мы сидели на берегу Сары-Челека. И зубровед Кенеш Шабданов, и заместитель директора заповедника по научной части Эдуард Константинович Титов, и младший научный сотрудник Гриша Вабак; мы сидели и молча праздновали встречу с озером.
Вода в Сары-Челеке стала темнее вечернего непогодливого неба, от безветрия ее, казалось, стянуло черным зеркалом льда. С безмолвным всплеском упала в озеро снежная вершина, расколола черное зеркало и сама словно вмерзла в озеро. Трудно было понять, где вершина, а где ее отражение. Малые облака нашли приют от верхнего ветра в глубокой каменной ловушке отвесных берегов. От света вечерней зари свечами запылали ели, вцепившиеся корнями в крутолобье скал, засветились пряди облаков и шерсть на спинах зубров, потянувшихся к водопою...
— О красоте будешь писать? — тихо спросил Титов.
Меня удивил в голосе Титова этот осторожный шепот. Я привык к тому, что если он говорил о заповеднике, то громко и беспокойно.
Да, ему есть о чем беспокоиться. Я ведь не сразу понял, почему Титов повел нас на озеро через рощу в Кольте-Сае. Орешины, какие там орешины — трехсотлетние! Каждая крона во все небо, каждый ствол в три обхвата. Мы оставили лошадей и долго ходили по реликтовой роще. А потом Титов показал бумагу с планом лесозаготовок на территории заповедника. Трудно даже подумать, что в следующий наш приезд мы можем не увидеть Кольте-Сая...
И это присутствие на вороньем пиру. Вороны разворотили листья и клевали голову убитого кабана. Убил его не волк, не барс, а человек — браконьер. И еще рассказ о ручном благородном олене Ваське, который встречал всех гостей у ворот заповедника. Да и нас когда-то встречал и за ванильный пряник охотно вертелся перед фотокамерой. Когда Ваську убили браконьеры, заняла его место у ворот ланка по кличке Любка. Но ее тоже убили. С тех пор олени перестали доверять людям. Они ушли в дальние леса заповедника.
