— Гой бура су! — кричит бригадир. И в котел бухают пять ведер воды.
Варка кира напоминает мне какой-то древний танец. В центре котел с пышущим жаром асфальтом, в асфальт, словно копья, воткнуты трубы и ломы, на концах виснут черные, как и сам кир, фигуры кирщиков и медленно оседают вниз, перемешивая вязкое варево, которое начинает уже пыхтеть, как доходящая каша. Кир нагрелся, стал жиже, теперь идут в ход лопаты и доски.
— Сонра, — говорит бригадир, — дуз лазымдыр. Потом соль надо... — И подмигивает мне. — Твой папа просил сделать ему хорошо...
И в котел сыплют соль.
— Инди мазут вер! — приказывает бригадир. И поверх жижи кира выливают мазут. Кир расплавился и стекает с лопаты тягучий, как мед. На черной кипящей поверхности его тут и там открываются ротики, пыхают облачком пара и закрываются вновь.
Двое взяли веревку, полезли наверх. Высунули над карнизом журавль с роликом на конце. Держась за журавль, на фоне неба появляется бригадир:
— Давай!
Помятыми черными ведрами кирщики зачерпывают из котла горячую жижу, щепкой проводят по краю ведра, снимая свисающие ошметки, и бегом, в каждой руке по ведру, приседая от тяжести, спешат к спущенной с крыши веревке. Вот зацепили ведро крючком. Поплевав на руки, кирщик подпрыгивает и хватает веревку над головой — раз! И ведро, оторвавшись от пола, начинает свой путь наверх.
Теперь кто быстрее на крышу — оно или я? Кирщик тянет азартно, ведро летит вверх толчками, цепляясь за белые стены, и метит их черными кляксами.
Ведро поднято, дужка его упирается в ролик.
— Уста! — кричит кирщик, наступив на веревку, не давая ведру съехать вниз. — Ятма! Не спи!
Наверху протянулась рука, сняла с крюка ведро. Бегом по присыпанным пылью доскам бригадир несет его в самый угол крыши и там опрокидывает; кир растекается блином, слоем в два пальца, изумрудно-черный от разводов мазута. Его поливают водой, мажут по доскам деревянной лопатой. Кир остро пахнет под жарким бакинским солнцем, и запах его — и съедобен и вкусен. Вот залита уже вся наша крыша, мастера перешли на другую. А я, загорелый мальчишка в сатиновых трусиках, сижу на карнизе и смотрю на нее, нашу крышу, ровную, как черное стекло, и борюсь с искушением спрыгнуть, пройти босиком и навечно оставить следы своих ног на ее глянцевитой поверхности.
Валерий Ивченко Фото автора
С овсем недавно мне попались на глаза слова английского путешественника XIX века А. Бернса: «Другие пустыни ничтожны по сравнению с этим беспредельным океаном песка. Я не представляю себе зрелища более ужасного...» Строки о Каракумах. ...Оно никогда не заходит — это холодное солнце над бесконечными волнами желтых барханов. В Каракумах прошло еще одно лето, и настоящее беспощадное солнце в белом от зноя небе совсем непохоже на то, что в моей руке,— безучастно застывшее над вздетыми к небу, словно в мольбе о влаге, ветвями саксаула. Я смотрю на металлический значок, врученный мне директором Репетекского песчано-пустынного заповедника С. В. Вейисовым в центре Восточных Каракумов, и снова вспоминаю Володю Кузьменко. Как-то ему там живется и работается?
...До крошечной станции Репетек, затерявшейся в море песка, от Чарджоу всего 70 километров. Сойдя с поезда, я почтительно обошел верблюда, застывшего чеканным силуэтом на фоне багрового диска вечернего солнца, и направился к зданиям, удивленно оглядываясь. Вот тебе и пустыня: вокруг домиков клумбы с цветами, подстриженные кустарники. Узнаю тугайные и плодовые деревья: клен, лох, шелковицу и даже влаголюбивый гранат.
— Наш дендропарк. Провели водопровод — теперь принялись за озеленение центральной усадьбы,— говорит встретивший меня Володя Кузьменко в приметной шапочке с помпоном.
Уже чувствуется вечерняя прохлада, как-никак ноябрь, и Кузьменко ведет меня по скрипучим ступенькам в свою комнату. Тонкие стены домика не спасают от холода, и мы принимаемся растапливать плиту кривыми сучьями.
— Это белый саксаул,— демонстрирует корявую ветку Володя и бросает в топку.— Можно сказать, проводим эксперимент по просьбе американских коллег: в связи с энергетическим кризисом они просили в письме уточнить калорийность черного и белого саксаулов, а также дать их более подробное описание. К сожалению, черный сильно повырубили, а белого саксаула на растопку расходуется куда больше.
Опыты — дело хорошее, но пока в комнате холодновато — куртку снимать не хочется, да и чай не закипает. Володя идет к соседям еще за охапкой дров, а я оглядываю обстановку. Хотя в кузьменковском жилье таковой почти нет: стол да старый матрас на деревянных чурбачках вместо ножек, («Срезы засохшего айланта. Субтропики. Знатоки ценных пород умерли бы от зависти», — комментирует Володя.) Хозяин явно не любит ничего лишнего. В посылочных ящиках у него книги: Пушкин, Мицкевич («Я консерватор в литературных вкусах»,— скажет потом Володя, человек комсомольского возраста) и пачки писем с Большой земли от жены и друзей в полиэтиленовьгх пакетах.
Ужин предельно прост — варим картошку (запаздывает лавка с продуктами на станцию). Володя тычет вилкой в котелок — все еще твердовата — и признается, что не любит зиму даже в пустыне. И с удовольствием рассказывает о своей самой «экзотической» практике в Крыму. — Составлял геоботаническую карту реликтовых сосновых лесов, сумевших дожить до наших дней. Самое ценное и трудное — определить динамику их изменения во времени. Значит, больше работы. Похудел сильно, даже высох от усердия, стараясь оправдать высокое звание практиканта кафедры биогеографии МГУ. Вначале поднимался на самую высокую точку исследования — на яйлу — за три часа, а в конце практики взбегал уже за сорок минут. Загорал под крымским солнышком и не подозревал тогда, что попаду работать в пустыню, на полюс жары. На другую практику ездил в заповедник Бадхыз, как раз через станцию Репетек, даже в окошко выглянул, но тогда и в голову не пришло, что здесь окажусь. А потом стал писать письма, обстоятельно все разузнал и, когда выяснил, что работы для меня непочатый край, приехал и обосновался.
Володя обвел рукой вокруг и стал стелить мне спальник на старенькой цветастой кошме.
— Вы не бойтесь — никто не приползет. Поначалу, когда поселился, мыши надоедали, летучие. Возились и пищали на чердаке. Но не выгонять же их, а то из заповедника сразу исчезнет целый род...
Правда, один раз из угла прогнал тарантула. Однажды выхожу утром, а на крыльце сосед Виктор Кривохатский баночкой каракурта ловит, — продолжал вселять в меня беспокойство Кузьменко, удобно устраиваясь на своем ложе из редкого дерева. — Но настоящее веселье начинается при выездах в пустыню: только и опасайся, как бы в карманы, отвороты брюк не спрятались скорпионы, каракурты или фаланги. В барханах приспособились спать на раскладушках — по железу им никак не взобраться. Перед тем как обуться, всегда сапоги вытряхивал. Раз торопился, ногу сунул, чувствую, что-то шевелится, вроде колется. Снова разулся, постучал по голенищу — так и есть: малюсенькая фаланга вывалилась на песок...
Лучше не вспоминать, что мне снилось ночью, а туманным утром, проснувшись от холода, я, высунув голову из спальника, первым делом аккуратно вытряхнул свои ботинки.
Над домом кричали, кого-то передразнивая, вроде бы местного пса Джульбарса, майны, индийские скворцы, которые могут подражать кому угодно. Спустился с крыльца — хотел отвернуть кран, чтобы умыться, но не тут-то было: вода замерзла. Растопил ее с помощью подожженной бумаги, как учил меня Кузьменко, и только тогда сверкнула струйка воды в первых лучах солнца.
— Хороший денек будет, — бодро произнес Володя, появляясь на крыльце, поглаживая свои запорожские усы и прилаживая на русые кудри неизменную шапочку с помпоном. — По холодку двинем моим рабочим маршрутом.
Только минули дома, как открылась неправдоподобная картина: прямо среди песков зеленеет не одно или два дерева, а целая роща. Для миража совсем неподходящее время, но вот же — перед глазами — колышутся ветви с серебристыми листьями...
— Петта, высаженная в траншеи, — пример бесполивного выращивания тугайного растения, — сдержанно поясняет Кузьменко, чтобы охладить мое изумление.
Еще вчера он убедительно мне доказывал, что всякая романтика несовместима с наукой. В Закарпатье, где половины и быстрые реки, замки бывших венгерских баронов и новизна обычаев привлекали внимание студентов-практикантов, их преподавательница Галина Николаевна Огуреева («Замечательный ученый и мой шеф», — отмечает Кузьменко) не давала отвлекаться на эти красоты, жестоко изымала из отчетов все поэтические строки, «Смотрите глазами не поэтов-романтиков, а натуралистов, — говорила она. — Во всяком случае, когда делаете описания для геоботанической карты...»
