имя? — склонила я голову, чтобы лучше рассмотреть. — Женское имя, да?
Он улыбнулся. Сбросил овощи с доски в салатник.
— Чем заправить?
— Не уходи от ответа. Расскажи мне о себе.
— Я уже всё тебе рассказал. Где родился, жил, закончил школу. Про армию. Техникум. Работу. Про родителей. Друзей. А вот ты о себе так ничего и не рассказала.
Он полил салат маслом. Посыпал какими-то травками, которые растёр в пальцах. По кухне поплыл аромат пряностей.
— Спасибо, что ты так терпелив, — встала я и обняла его.
— Ты о чём? — удивился он.
— Ты знаешь, — подняла я лицо.
— М-м-м… — понимающе кивнул он. — Это не важно.
— Для меня важно, — сделала я шаг к стене, увлекая его за собой.
Он упёрся одной рукой у меня над головой, другой подхватил за шею и остановился в одном дыхании от моих губ. Я закрыла глаза и когда его губы коснулись моих, подумала о том, что Урод никогда меня не целовал. Что это мой первый в жизни поцелуй — и он принадлежит Захару.
Только ему и больше никому.
Захар.
С этим именем я засыпала и с этим именем просыпалась.
К этому имени прилагался мускулистый торс, длинные стройные ноги, подтянутая задница, обтянутая шелковистыми боксерами, широкие плечи, сильные руки, закинутые за голову или подсунутые под подушку — всё это просыпалось вместе со мной утром на другой половине кровати. А когда не просыпалось — я лежала и смотрела как он дышит, как поднимается его грудь в такт дыханию, как в венах дрожит его пульс, и с утра дыбится в боксерах ширинка.
Я была навсегда испорчена Уродом — я не стеснялась вида эрегированного члена в трусах, да и без трусов тоже. Но как себя ни уговаривала — я смотрела на подрагивающий под тканью член Захара и представляла Урода. Его руки. Его грудь. Его живот Его пах.
Представляла — и возбуждалась.
Чёрт бы тебя побрал! Направляла я между ног душевую лейку. И представляла его запах. Его член во мне. Я сдавалась под напором его неукротимого желания и… кончала под напором воды.
Чёрт бы тебя побрал! Тяжело дышала я, выравнивая дыхание.
Будь ты проклят, Урод! Выключала воду. И ещё долго стояла, прижимая руку к животу и ловя себя на том, что думаю: где он? Что делает? Кого трахает?
Я могла бы, наверное, спросить у Оксанки, но… зачем мне было о нём спрашивать?
Это — фантомная боль, уговаривала я себя.
Он — просто воспоминание о том, что уже никогда не случится.
У меня есть Захар.
— Доброе утро! — встречал он меня на кухне завтраком и улыбкой.
А когда, лёжа на кровати, обложившись учебниками, я без сил падала на подушку — прямо в постель приносил обед. На большом бабушкином серебряном подносе.
Бабушка, дедушка, Урод, тюрьма, даже мама — всё это казалось таким нереальным порой, ненастоящим и таким далёким, что однажды в тот день, когда Захар спросил, что это за картины у меня в комнате на стене, я не сразу вспомнила имя художника.
Экзамены закончились. Я подала документы в военную медицинскую академию. И думала, что надо бы устроиться на работу. Но те деньги, что я успела скопить пока работала в кафе я почти не тратила — за всё платил Захар. А лето было таким томительно прекрасным, что совершенно не хотелось обременять его заботами о хлебе насущном.
«Вот пойду учиться в сентябре, тогда и работу найду, — думала я. — А если не поступлю — тем более».
— Э-э-э… это Луи… Чёрт! — села я в кровати. — забыла. Луи Икар, — ударила себя по лбу. — И чтобы ты понимал, это — патриотическое искусство.
— Вот эти полуобнажённые дамы? — удивился Захар.
— В начале двадцатого века Луи Икар был модным художником, — подпёрла я говору рукой, — рисовал изящных парижанок с котиками и собачками, иллюстрировал каталоги домов высокой моды, баловался мягкой эротикой. Но тут началась Первая мировая война. Он попал на фронт, стал пилотом. И его резко пропёрло на тему патриотизма. Но поскольку кроме гламурных красоток он отродясь ничего не рисовал, патриотизм у него вышел соответствующий. Вот эта слегка прикрытая французским флагом русалка, целующая солдата, — показала я на стену, — не кто иной, как родина-мать.
— А вот эта героиня эротической ролевой игры с конём и флагом? — показал Захар, слегка наклонившись ко мне.
— Национальный символ Франции — Жанна Д’арк, — ответила я.
Повернулась от стены к Захару — и угодила в его губы, завязла в его объятиях, руках, горячем дыхании. Завязла, утонула и не хотела выныривать на поверхность.
Я хотела принадлежать ему, без остатка, до дна. Вся, до самой последней клеточки вздрагивать от его прикосновений, таять в его руках, взлетать и падать, взмывать и парить.
Хотела — и могла. Покоряясь его поцелуям. Они спускались всё ниже, потом поднимались всё выше. А потом, когда стало невмоготу — он в меня вошёл. И меня не заставили кончить — меня любили и любя, бережно подвели к краю. С которого я сорвалась и… взлетела, расправив крылья.
Иди ты к чёрту, Урод! Улыбнулась я, блаженно раскинув руки в сторону, а потом… заплакала.
— О, господи! Прости. Малыш, — перепугался Захар, не зная, что делать со мной рыдающей. — Что? Что не так?
— Всё так, — покачала я головой, даваясь слезами.
Всё так. Он был потрясающий. Сильный и нежный. Заботливый и терпеливый. Внимательный и неутомимый. А я… скучала по Уроду?
«Нет, господи, нет. Конечно, нет», — уговаривала я себя.
Это просто память. Тело помнит. Его выдрессировали. Его приучили реагировать. И оно реагирует. Оно не знало ничего другого. Но это пройдёт. Оно научится любить. Дарить. Чувствовать.
Я научусь. Научусь и забуду.
— У вас всё по-взрослому, да? — качнула Оксанка головой в сторону кухни.
Мы сидели на моём балконе: она курила, я — отгоняла
