от себя дым.
— А у вас? — кивнула я в ту же сторону.
На кухне Гринёв с Захаром обсуждали что-то своё, мужское: то ли тачки, то ли футбол.
— О, у нас да, — рассказала она старую как мир историю, как Гринёв подошёл к ней на выпускном. Потом они трахались до изнеможения. Потом вместе встречали рассвет. А потом просто остались вместе.
Школа закончилась. Всем стало всё равно. Корабль с алыми парусами проплыл по Неве, и истаял в предрассветной дымке. Жизнь продолжалась. И Оксанка тоже однажды просто взяла и пришла. Сначала одна, потом с Андреем.
Гринёв поступил в медицинский, как и собирался, я — в военно-медицинскую академию, как мама. Оксанку приткнули на бюджет на факультет «Землеустройство и кадастры» в Горном университете.
— Мать трахается с ректором, — шепнула она. И я хотела засмеяться, думая, что она пошутила. Но она добавила: — Старикан давно по ней сох, а тут сам бог велел. — И я передумала смеяться.
— Как твой брат? — спросила я. Не могла не спросить.
— Нормально. Так и остался в хозчасти. Только мать стала ездить к нему в два раза чаще.
— Зачем? — скривилась я, очередной раз отгоняя дым.
— Наверное, ради Оболенского. Всё пытается с ним встретиться. Лишний раз хоть со стороны увидеть.
— Он всё там же?
— Ну да, — затушила Оксанка сигарету. — Вроде в отпуск уезжал. А сейчас у них там в СИЗО очередной ремонт к очередной проверке. Он про тебя не спрашивал, — зачем-то добавила она.
— А что должен был? — удивилась я.
— Должен, — кивнула Оксанка. — Он тебя не отпустит, Насть. Никогда не отпустит. Он тебя любит. И знаешь, думаю, ты его тоже.
— Кто? Я?! — вытаращила я глаза.
— Ты, подруга, ты. И только ты одна этого не хочешь признавать. Придумала себе какого-то Захара. Что ты о нём знаешь?
— Всё.
— Ой ли, — хмыкнула Оксанка.
— Он мне всё о себе рассказал. Где учился, где работал, служил, жил. Про родителей, друзей.
— И что познакомил? С друзьями? Родителями?
— Нет. Они живут не здесь.
— Да?! — усмехнулась она.
— А с чего ты так уверена в обратном?
— С того, что твой Захар уволился сразу, как Оболенский тебя отпустил. А устроился всего за полгода до этого. Брат видел, как они чуть не подрались с Оболенским. И сказал, что никогда повара не работают «баландёрами», а он работал, когда хотел, да ещё в женском корпусе. Значит, чем-то Оболенского прижал. Или тот ему был должен. И он рассчитался тобой.
— Мной? Ты бредишь что ли? Да мало ли какие у них там с Оболенским могли быть дела, — всплеснула я руками. — может, выручку от наркоты не поделили. Может, ещё что. Я здесь ни при чём. Тебя послушаешь, так весь мир вращается вокруг меня.
— Он и вращается для Оболенского вокруг тебя. Его здесь нет только потому, что здесь Захар. И он не отходит от тебя ни днём, ни ночью. Тебе не кажется это странным?
— Что он провожает меня и встречает? И мы везде вместе? А вы с Гринёвым теперь не так?
— Не так, — покачала она головой.
Если был в тот момент человек, которого я ненавидела больше Урода, то это была Оксанка.
Я её ненавидела за то, что она вечно вносила смуту, вечно говорила о том, чего я не замечала или не хотела замечать, но стоило ей сказать… и всё словно менялось на глазах, портилось.
В тот день мы с Захаром первый раз поругались.
И может, дело было совсем не в Оксанке, и она даже была права. Но когда вечером я спросила у Захара, где он жил до того, как переехал ко мне — он психанул.
— Если я тебе надоел, так и скажи, — обиделся он.
— Нет, ты мне не надоел, я просто спросила, — взмахнула я руками.
— Хочешь больше свободы? Думаешь о том, какие перспективы тебе открываются? Юные офицеры-медики, студенческая жизнь, а у тебя я?
— Господи, нет, — выдохнула я. — Конечно, нет. Не знаю, чем я дала тебе повод так думать. Но ругаться я с тобой дальше не хочу, — я вышла из кухни и ушла в дедушкин кабинет.
Наверное, это было единственное место в квартире, в котором я ничего не трогала. Даже пыль не вытирала. На столе до сих пор лежали мамины бумаги. Стояла её любимая кружка. Витал запах её духов и дедушкиных сигар. Курил он редко. Но в большом запертом на замок шкафу, где за стеклом стояли редкие книги, лежала и коробка с сигарами.
Хьюмидор. Вспомнила я название, пытаясь добраться до коробки, с наружной стороны которой круглый гигрометр показывал влажность. Но ключ от шкафа так и не нашла. Впрочем, не сильно и искала. Открыла пару ящиков, плюнула и села за стол, где лежали бумаги.
Маминым, совсем не «врачебным», разборчивым почерком было исписано несколько листов. На полях двух из них мама от руки сделала рисунки. Они были для меня египетскими иероглифами: «задний листок париетальной брюшины», «подвздошная артерия».
— Однажды я прочитаю и пойму, мам, — сказала я вслух.
Поцеловала листы и вышла из кабинета.
— Прости, — встретил меня на пороге Захар.
— И ты меня, — прижалась я к нему.
— Всё в порядке?
— Да, — вздохнула я. — Просто это мамин кабинет. А она погибла из-за меня.
— Из-за тебя? — удивился он.
— Да, я потащила её в кино, хотя она не хотела идти. Потом мы срезали путь через подворотню. В жилом доме был взрыв. Самодельное взрывное устройство. А она у меня спец по осколочным ранениям, военный врач, много работала по горячим точкам. Вот и взялась помочь. Она уже закончила оперировать мужчину, когда в снятой с него одежде сработало ещё одно взрывное устройство. Прямо в операционной. Она накрыла мужчину собой, когда оно взорвалось. Её —
