Мы стояли на холме Журань, где в начале битвы находился командный пункт Наполеона. Примерно в пяти-шести километрах к югу четко рисовалась, обозначая горизонт, волнистая грива Праценских высот. В этом просторе одиноко возвышался похожий на египетскую пирамиду Мавзолей мира. Изображение аустерлицкого памятника я знал уже по буклетам, которые еще вчера купил в Брно.
Ближе к Журани змеилась, рассекая поле, мелкая речушка, чернели незамерзшие пруды. Я сравнивал разбросанные тут и там горстки черепичных крыш со значками на бронзовом плане и узнавал названия деревень: Шлапанице, Понетовице, Кобыльнице, Праце... В этих пунктах 2 декабря 1805 года гремели жестокие бои.
Мирные жители означенных деревень — в основном это были моравские чехи — перед битвой оставили свои дома. Опустели и усадьбы дворянских имений, между которыми был поделен весь этот край. Их хозяева — австрийские аристократы князь Дитрихштейн, князь Кауниц, князь Лихтенштейн — командовали полками и колоннами «союзной армии» при Аустерлице.
С Журани не было видно ставки главнокомандующего Кутузова. Он стоял со своим штабом на другом конце поля, за Раковцем, в большой деревне Крженовнице. В простой избе, на хуторе Спачилове близ Крженовниц, состоялся последний военный совет, где с пресловутым планом громоздких маневров у Праценских высот выступал австрийский генерал-майор Вейротер. Участники этого совета указывали в мемуарах, что «сообщения с местности взаимно противоречили друг другу или наблюдатели не сообщали вообще ничего».
Сравнивая сегодня действия армий на поле боя, нетрудно понять, почему Наполеону удалось разбить численно превосходящего противника. Неожиданные маневры французских дивизий, решающий захват Праценских высот в начале битвы, мужество корпуса маршала Даву, преградившего путь Первой союзной колонне, предопределили сумятицу в стане противника, так и не успевшего развернуть войска. Никто из историков не описал это лучше Толстого:
«В низах, где началось дело, был все еще густой туман, наверху прояснело, но все еще не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст до нас, или он был тут, в этой черте тумана, никто не знал до девятого часа».
Много раз я читал это описание, но не задумывался о документальной точности рассказа.
— А все-таки был ли тогда туман?
— Конечно, был! — убежденно воскликнул Иржи.
Года три назад, как рассказал мне Штястны, в Государственном архиве Брно чехословацкий специалист Ян Мунзар наткнулся на уникальные записи, относившиеся к 1799—1812 годам. Они были сделаны монахом Фердинандом Книттельмайером, который ежедневно замерял температуру воздуха и силу ветра в самом центре Брно, на башне доминиканского костела. Эту работу он не прерывал в период оккупации города французской армией — с 19 октября до перемирия 6 декабря 1805 года.
Несколько месяцев Мунзару пришлось переводить записи монаха на современный язык синоптиков.
В течение долгой безоблачной ночи перед битвой, за четыре дня до полнолуния, произошло, как показывали брненские наблюдения, заметное охлаждение приземного слоя воздуха, и постепенно стал образовываться густой туман. Утром над туманом взошло яркое солнце, о котором вспоминали позднее участники сражения. Уже после полудня, когда под Аустерлицем стояла пальба и шла резня, небо стало затягивать облаками, а к вечеру заморосил дождь.
Учитывая силу ветра и перепад давления, доктор Мунзар заключил, что температура на поле боя в день сражения была около нуля. На следующий день чуть похолодало, небо нахмурилось, пошел дождь со снегом. Холод сохранялся до 4 декабря, лишь пятого немного потеплело.
Остается снять шапку перед предельной точностью Толстого, даже в описании погодных перемен.
Автобус увозил нас с Журани, чтобы остановиться примерно через километр на другом холме, отделенном от командного пункта Наполеона широкой низиной. Высыпавший из автобуса эскадрон гусар с воинственным кличем бегом устремился вверх по склону, где белела за голыми стволами деревьев небольшая часовня.
Иржи едва удержался от мальчишеского желания пробежать вместе со всеми по кочковатому полю.
— На Сантоне нас уже опередили! — вглядевшись, определил он.
— Сантон — это не чешское название? — спросил я несколько расстроенного провожатого.
— Да,— оживился Иржи.— Когда-то холм назывался Паделек. Но об этом забыли даже местные. А Сантоном окрестили его действительно французские артиллеристы. Святой холм значит. С этим местом связан один из центральных эпизодов Аустерлицкого сражения.
Толстой не упомянул об этом в «Войне и мире». Быть может, потому, что случившееся на правом фланге союзной армии совсем не походило на то, что произошло в центре и на левом фланге, где неразбериха и паника привели к катастрофе.
Перед битвой Паделек заняли пехотинцы генерала Ланна. Они разобрали до основания Марианскую часовню, стоявшую на вершине холма с 1776 года, и пустили материал на укрепления. На позицию привезли, кроме легких французских пушек, и тяжелые австрийские, снятые по приказу Наполеона со стен Шпильберка.
Холм атаковала пехота и конница запасного корпуса Багратиона, еще не оправившегося после Шенграбенского сражения и потому оставленного в резерве. Вопреки плану Вейротера именно Багратион оказался ближе всех к наблюдательному пункту Наполеона. Ему пришлось сразу вступить в бой на Оломоуцкой дороге, о чем не было и речи на последнем военном совете. С восточной стороны, от села Тварожны, подступы к Сантону надежно прикрывал картечный огонь противника, и Багратион, разобравшись в обстановке, дал приказ обойти холм с севера. Если бы Сантон пал, Наполеон и его штаб оказались бы в плену у русских.
На Журани заметили штурм артиллерийских позиций в последний момент, столь неожиданной была эта атака. Наполеон направил туда весь свой резерв. После штыковой схватки наступавшим пришлось отказаться от своего намерения, хотя они были близки к тому, чтобы зайти в тыл французам и переломить ход битвы. К тому времени передовые части Наполеона уже овладели Праценскими высотами, сложила оружие колонна генерал-поручика Пршибышевского, а к югу беспорядочно отступали к Затчанским и Менинским прудам колонны австрийца Киннмайера и генерала Дохтурова численностью около 20 тысяч солдат с сорока пушками. Четвертая колонна, где находился в этот момент Кутузов, медленно отходила к Литаве.
Сразу же после сражения французы восстановили часовню на Сантоне, прославляя деву Марию за удачный исход боя.
Когда мы поднялись на холм, дверь в часовню была открыта. Вокруг по оплывшему брустверу расхаживали незнакомые люди в разноцветных мундирах, при шпагах, со старинными ружьями и пистолетами. Под ручку с некоторыми прогуливались маркитантки в пестрых платьицах и кокетливых шляпках. Поодаль дымились костры, поблескивали на солнце солдатские котелки и фляги. В полевой кухне варился общий обед.
К чешской примешивалась и немецкая речь. На Сантоне уже обосновались гости из ГДР. Немецкие соседи каждый год приезжают на Аустерлицкое празднество. Многих Иржи хорошо знал по историческим баталиям в Липске — так чехи называют Лейпциг, где традиционно отмечается еще одно наполеоновское сражение, так называемая «Битва народов» 1813 года.
Большинство приехавших из ГДР были в форме различных полков прусской армии. Но я заметил кое-кого и в русских мундирах. Встретился даже один казак.
— Почему вы предпочли надеть форму русской армии? — поинтересовался я у белобрысого барабанщика.
Он улыбнулся:
— Мои кумиры — Кутузов и Багратион. Поэтому я и сшил мундир российского солдата и считаю за честь носить его.
Барабанщик оказался лужичанином из ГДР Йозефом Шнайдером, давним приятелем Штястны и таким же страстным наполеоноведом.
Обход Сантона мы продолжили втроем. Не прибегая ни к каким справочникам, друзья наперебой объясняли мне, кто из окружавших нас в каком звании, какого полка носит мундир. Йозеф тут же проявил характер: остановил двух долговязых соотечественников в прусских касках с пышным плюмажем.
— По-моему, непозволительно нарушать обычай,— оглядев парней, выговаривал он.— Вы приехали на Аустерлицкое поле в форме, не имеющей отношения к сражению. Ваши мундиры ввели в 1848 году, и стыдно не знать этого!
Парни переглянулись, а потом смущенно объяснили, что здесь они впервые, а мундиры взяли напрокат в театральном гардеробе.
— Мы не на сцене,— возразил барабанщик.— А на поле боя. И тут все должно соответствовать исторической правде!
Ждали бельгийцев. Скоро показались и они. Седой генерал, мой вчерашний собеседник, сердечно обнялся с русским барабанщиком и австрийским гусаром. Грохнула, задымилась малокалиберная французская пушка. Ядро упало метрах в трехстах по склону.
