— В тот день, когда Наполеон и Франц I беседовали у «Спаленого млына», в трех километрах от этого места, на хуторе Сильничка у Жаровиц, умирал смертельно раненный капитан. Это был зять Кутузова Тизенгаузен. Он лежал в харчевне Винчен-ца Малика и с каждым часом слабел от потери крови,— рассказывал доктор Пернес.— Русский слуга и лекарь, которых французы не тронули, похоронили его без обряда и почестей на краю села.
«Не знаю, как утешить нашу несчастную Лизоньку,— писал Михаил Илларионович своей жене Екатерине Ильиничне из Кошиц.— Пока ей о смерти Фердинанда не объявляй. Дай бог силы ей и тебе». С горестным известием главнокомандующий послал к дочери другого своего зятя, ротмистра кавалергардского полка Федора Опочнина, храброго на поле боя и чувствительного в семейных отношениях, как и сам Кутузов.
Какие слова утешения могли смягчить пришедшее во многие дома горе? Подобно Тизенгаузену, совсем еще молодому человеку с белокурыми вьющимися волосами, прямым носом и тонкими губами, каким он был изображен на овальном музейном портрете, в те дни умирали в селениях около Брюнна многие раненые русские, австрийские и французские солдаты и офицеры.
Лев Толстой не знал ничего бессмысленнее этих жертв. Ради чего эти люди приняли смерть?
Фердинанд, или, как называли его русские солдаты, Федор Иванович Тизенгаузен, стал прототипом Андрея Болконского. Как известно, Толстой первоначально назвал роман «Тысяча восемьсот пятый год» и намеревался ограничить действие Аустерлицким сражением. Его герой согласно первому замыслу должен был умереть на Праценских высотах. Затем писатель продлил роман, продлил жизнь Болконского, доведя ее до Бородина. И там смерть героя приобрела иное значение.
Ужинали мы в Славкове, в том самом ресторане «Наполеон», что в двух шагах от замка Кауницев. Войдя в фойе, я был весьма озадачен довольно забавным и характерным совпадением. Интерьер ресторации неожиданно напомнил... Можайск. Мне приходилось раз или два обедать в можайском ресторане на пути в Бородино, и я хорошо запомнил тамошнюю лестницу, где над маршевой площадкой висела во всю стену батальная картина, написанная доморощенным мастером. Лестницу в Славкове украшало похожее полотно, однако на фоне дымов сражения и строя генералов и адъютантов сидел уже не Кутузов, а Наполеон.
Как и в Брно, часть посетителей явилась в ресторан в экзотической форме. Старший официант протянул мне меню, и на лаковой обложке я увидел знакомую коротконогую фигурку в треуголке, окруженную венцом из вилок и ножей.
Торжество годовщины битвы завершилось на следующий день митингом у Мавзолея мира. В условленный час я ждал доктора Пернеса на южной окраине Аустерлицкого поля у станции Уезд.
Поле битвы сейчас выглядит несколько иначе, чем в 1805 году. Весь этот холмистый край, рассеченный низинами и ручьями, покрывали раньше пруды-рыбники, из которых сохранился только Уездский. Нынче он еще не замерз, как это было в день Аустерлицкой битвы, и от стылой воды поднимался легкий пар.
С Уездским прудом когда-то сообщался Затчанский пруд, спущенный в 1816 году, а до того считавшийся самым большим в Моравии. За плотиной Затчанского пруда, через которую шла дорога на Брно через Тельнице, лежал широкий Менинский пруд. В 1805 году рыбники стали главным препятствием при отступлении Первой и Второй колонн союзного войска от Праценских высот.
Этот эпизод ярко описан в «Войне и мире». Книгу, которую дал мне на время Штястны, я не выпускал из рук. «В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок-мельник с удочками в то время, как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине,— на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно так же убитыми».
Плотин около Уезда не сохранилось. Теперь в этом месте низина, поросшая худыми деревцами и кустарником. Представилось, как тогда в общей сумятице толстовский Долохов неистово кричал: «Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти!...» Лед обрушивался, проваливались в воду люди, кони, пушки.
Пернес тоже вспомнил этот эпизод битвы.
— Все было не совсем так, как описывал Толстой,— заметил он.— Действительно, 2 декабря 1805 года пруды покрывал довольно прочный лед, удалось вычислить даже его толщину.
— ???
— Не удивляйтесь,— заметил он мое замешательство,— этим специально занимались метеорологи.
В основу подсчетов легли обнаруженные тем же доктором Яном Мунзаром данные. Однако они потребовали серьезного анализа. Прибор на брненской башне в день Аустерлицкого сражения показал температуру воздуха плюс два градуса. Но известно, что стоячие воды замерзают не выше минус пяти градусов. Как же это соотнести?
Оказывается, Затчанский и Менинский рыбники сковал лед... уже за 14 дней до битвы. От 12 ноября до 25 ноября средняя температура в Брно была днем минус 5,2 градуса, ночью — минус 6,9. По специальной методике подсчета, примененной Мунзаром, выходило, что толщина льда на прудах составляла не менее 12—18 сантиметров.
Но с 26 ноября началась оттепель. Плюсовая температура, достигшая однажды 3,4 градуса, продержалась до самого дня битвы. Лед подтаял, но полностью растаять не мог, что было возможно только при плюс 10 градусах. Однако такой высокой температуры уже не было здесь до конца зимы.
После тщательных проверок всех расчетов исследователь пришел к выводу, что на водных поверхностях Аустерлицкого поля 2 декабря 1805 года толщина льда составляла от 6 до 11 сантиметров. Лед четырехсантиметровой толщины еще держит человека, но, чтобы выдержать всадника, лед должен быть толщиной не менее 15 сантиметров. И если солдаты небольшими группами, видимо, еще могли перебегать по замерзшей поверхности пруда на другую сторону, то под лошадьми, а тем более под пушками, лед неизбежно должен был обрушиться...
По дороге, медленно поднимающейся в гору от Уезда к Праце, мы неторопливо двинулись к Мавзолею мира, силуэт которого четко рисовался над Праценскими высотами.
— Мне кажется,— заговорил Пернес,— что Наполеон был не только великим полководцем, но и великим пропагандистом. Он умел окружить свои победы легендарным ореолом, иногда имевшим мало общего с действительностью.
Мы остановились посреди дороги и обернулись к низине, тянувшейся между Уездом и Затчанами.
— Не было, не было тысяч утонувших в здешних рыбниках,— твердо сказал Пернес.— Дохтурову удалось отступить с остатками полков Второй колонны к югу и выйти на Годонинскую дорогу, где он соединился с другими отступающими частями. Правда, в прудах он потерял почти всю свою артиллерию...
Описывая сцену у прудов, Толстой не мог знать всех подробностей. Русские источники, с которыми он ознакомился, прежде чем описать картину боя, отводили мало места событиям у плотины и уж совсем молчали о потерях личного состава. Австрийские реляции говорили об отступлении колонны Дохтурова вкратце. Наиболее подробными были, конечно, сведения французской стороны, которая присовокупляла и некоторые сочные детали. От историков, прославлявших Наполеона, распространилась по Европе и даже в России французская версия трагедии на аустерлицких прудах. А позднейшие авторы принимали приукрашенные «свидетельства» о конце союзнической колонны на веру.
Местные хроники... Их не касалась рука пристрастных историков, но они и только они могли дать самые точные и объективные сведения о происходившем в этих местах побоище. Первым вспомнил об этих непрочитанных документах в конце прошлого века профессор из Брно Алоис Словак. Он заинтересовался архивом Оломоуцкого архиепископа, которому принадлежали усадьба Хрлице и Затчанский рыбник. Между хозяйственными отчетами 1805 года чешский историк напал на доклад хрлицкого старосты Франтишека Брутмана. Тот писал:
«В первых днях после битвы французский артиллерийский офицер распорядился по устному приказу Наполеона спустить пруд, чтобы из него вытащить на Рыхмановский берег русские пушки, конские трупы и утонувших солдат. В дни с 8 по 16 декабря Затчанский пруд был действительно спущен. Целых 8 дней из пруда вытаскивали коней и пушки, однако мертвых людей не было видно».
Дальше возмущенный староста очень эмоционально выразил свое отношение к происходившему: «Но зато днем и ночью пруд окружали 200— 300 местных обывателей и соседей, которые мужественно ловили отнюдь не человеческие трупы, которых совсем нигде не было, а большую знаменитую рыбу затчанскую, и делали это с такой отвагой и смелостью, что французская похоронная команда думала по ним открыть огонь».
