С сожалением глядел, как медленно, бесконечно медленно и нехотя таяли, превращаясь в воду, льдинки и иней, соскребенные со стены. Не ожидая, пока вода закипит, он бросил в нее горсть овсяных хлопьев, помешал, добавил кусок маргарина, быстро, как скряга, погасил примус, а затем и свечу. Жадно стал глотать в темноте чуть теплую, недоваренную кашицу, закусывая ее кусочками пеммикана (Пеммикан — пищевой продукт, представляющий собою твердую пасту из высушенного на солнце и измельченного в порошок мяса оленя или бизона, смешанного с растопленным жиром и соком кислых ягод. С XIX века пеммикан из оленьего, бычьего и другого мяса и жира (без сока ягод) стал широко применяться в экспедициях и путешествиях. — Здесь и далее прим. авторов.) и сухарем. Эта единственная за весь день теплая пища не утоляла голода, однако ничего больше он не мог себе позволить. Прежде чем вновь забраться в затвердевший от мороза спальный мешок, он вновь зажег свечу и записал в блокнот:
«...20 апреля 1931. У меня осталась только одна свеча. Керосин кончается. Левая стопа распухла, гноится. Неделю назад выкурил последнюю трубку. Сегодня минуло пять месяцев, как я покинул базу, четыре с тех пор, как я остался один. Три недели назад снег завалил все выходы. Сделал меня пленником... Напрасно пытался пробраться через слой толщиной в несколько метров. У меня не хватает сил. Один не выберусь из этой западни».
Последние несколько фраз он написал второпях, чтобы сэкономить свет. Писал, сознавая, что делает это не для себя, а для тех, кто, быть может, прибудет сюда с помощью. Но, по-видимому, слишком поздно!
«...Не могу примириться с мыслью, что я погребен заживо. Все во мне восстает против этого...» — дописал он наконец.
С горечью вспоминал он момент, когда Уоткинс ему сказал: «Беру тебя в Арктику, поедешь с нами». Каким счастливым он почувствовал себя тогда. После долгой ночной беседы Джино Уоткинс рьяный полярник, решил включить его в свою экспедицию, поставившую себе смелую цель: основать постоянную метеорологическую станцию в самом сердце материковых льдов Гренландии.
— Нашу экспедицию финансируют авиационные компании, ее результатов ожидают гляциологи всего мира. Нас, молодых ученых, упрекают в том, что у нас нет идеалов. Мы отвечаем им действиями, — сказал тогда Уоткинс.
Их было четырнадцать — молодых, здоровых, натренированных, исполненных страстным желанием совершить что-нибудь необыкновенное.
Накануне их отплытия из Лондона вся английская пресса с беспокойством отмечала, что средний возраст участников гренландской экспедиции не достигал и двадцати пяти лет, а ее организатору и руководителю, студенту-геофизику, было всего двадцать три.
— Увидеть, что происходит во мраке ночи на этих проклятых богом и людьми пустынных просторах! Бросить на алтарь науки плоды ежедневных, регулярных, непрерывных наблюдений и измерений. Этого до сих пор не совершал еще никто. Вот задача, достойная человека. Наша задача! — захлебывался отвагой Уоткинс.
Каждый из них мог похвастать недюжинной спортивной, альпинистской, а некоторые даже полярной закалкой. Огастин Курто — коллеги его звали Ог — одолел несколько нелегких вершин в горах Канадской Арктики и там постиг трудное, но ценнейшее в каждой арктической экспедиции искусство управлять собачьей упряжкой.
...Увлеченные идеей, они, наверное, изумились бы и почувствовали себя задетыми за живое, если бы кто-нибудь упрекнул их, что этот замысел принадлежит отнюдь не Уоткинсу, а попросту был вызовом профессору Альфреду Вегенеру (Вегенер Альфред Лотар (1880—1930) — немецкий геофизик, метеоролог и полярный исследователь, автор знаменитой гипотезы о дрейфе континентов, участвовал в трех исследовательских экспедициях в Гренландию.), который уже несколько лет назад начал в Германии кропотливую подготовку к созданию метеорологической станции в сердце материковых льдов Гренландии.
...Пока хоть искра жизни будет тлеть в нем, Курто не забудет первого изнурительного перехода по почти отвесной круче ледника, находящегося у порога внутренней части Гренландии. Четырнадцать сильных собак яростно цеплялись когтями за гладкий, крутой склон и беспомощно соскальзывали. Пришлось впрячься самим и на четвереньках, рядом с собаками, тащить сани вверх.
Переход в двести двадцать пять километров под блеклым, безоблачным небом в ослепительном блеске незаходящего солнца запомнился ему как мучительная борьба с перегруженными до отказа санями. Они все время переворачивались, сваливались в ямы, становились дыбом перед каждым препятствием, всё время задевали за снежные заструги, которые, словно каменный лес, вырастали у них на пути.
Усталость нарастала с высотой. Трудно было перевести дух, каждый шаг, почти каждое движение требовали неимоверных усилий. Сердце колотилось в груди, рот с трудом ловил морозный воздух, в ушах шумело. Когда стрелка анероида достигла наконец отметки в 2700 метров над уровнем моря, Уоткинс остановил партию. Это место — в пятистах километрах к югу от станции Вегенера — он избрал для закладки английской исследовательской станции Айс-кап.
Базой станции стала круглая палатка с двойными стенками. Выход из нее шел через отверстие в полу и шестиметровый туннель.
Возвращение с Айс-кап на береговую базу, где ожидало стоявшее на якоре судно экспедиции «Квест», казалось ее участникам прогулкой. Да разве можно иначе назвать форсированный переход, занявший всего лишь двенадцать суток. Всех распирало чувство радости. Они победили.
Первая пара наблюдателей осталась в Айс-кап на десять недель. Джино Уоткинс велел им тщательно опалубить за это время палатку снежными плитами, наподобие эскимосского иглу. Следующие партии людей должны были доставлять частями съестные припасы зимовщикам. План казался простым и логичным. Молодые люди забыли, однако, что не человек является хозяином на этом удивительном, безлюдном полярном плоскогорье, что испокон веков полновластная хозяйка здесь — Арктика.
...Ветреная и морозная зима наступила внезапно.
К станции Айс-кап еще дважды добирались партии, однако доставить припасы, которых хватило бы на время полярной ночи, не удалось. К концу октября из береговой базы вновь отправился большой караван упряжек. На сани были погружены съестные продукты на несколько месяцев, научные инструменты, радиостанция — все, что было необходимо для трех зимовщиков.
Собаки первые почуяли надвигавшуюся опасность, человек, следивший за барометром и за блеклым, безоблачным небом, был не в состоянии ее предвидеть. Отдохнувшие и хорошо накормленные псы тем не менее тащились нехотя, при всяком удобном случае останавливались, тревожно сбивались в кучу или упорно прижимались к снегу. Ничто не могло заставить их тронуться. Ни окрики, ни удары кнутом.
Буран налетел с ледяного плато, прокатился над караваном снежной стеной, отгородил его от мира. Вслед пурге пришла волна трескучих морозов. Сорок градусов, сорок пять, пятьдесят...
За пятнадцать изнурительных суток борьбы с метелью караван сумел продвинуться лишь на двадцать два километра. Черепашьи темпы перехода грозили катастрофой. С саней свалили тяжелые аккумуляторы, всю аппаратуру радиостанции, ветряной двигатель с генератором и часть ящиков с продовольствием. Четыре человека, и в том числе радист, вернулись на береговую базу. Остальные через пять недель, в начале декабря, добрались до Айс-кап.
Тем временем оба наблюдателя, не дождавшись смены, решили вернуться на береговую базу. Это было крайне рискованно, так как предстояло совершить переход, не имея ни собак, ни продовольствия. К счастью, подоспел караван.
Бегло проверив оставшиеся после бурана на нартах съестные припасы, члены экспедиции с ужасом обнаружили, что их не хватит на три месяца даже для двух зимовщиков.
— Одного нельзя оставлять среди льдов, я категорически возражаю против этого! — заявил врач.
Все без исключения согласились с ним. Но тут кто-то опрометчиво вспомнил профессора Вегенера и его экспедицию. Поднялась буря.
— Неужели мы хуже немцев?
— Главной целью нашей экспедиции были — впервые в истории — зимние наблюдения!
— Не для того мы с таким трудом создали Айс-кап, чтобы теперь, в самый трудный момент, покинуть ее!
Громче всех кричал Огастин Курто.
— Должен остаться хотя бы один! Любой ценой! Этим одним буду я! Не беспокойтесь, не пропаду.
Он упивался собственным мужеством.
До сих пор до него доносился звук собственного голоса.
— Глупец! Сам виноват, терпи теперь. Честь знамени? Благородное соревнование? Все это фантазия, юношеское бахвальство, желание блеснуть перед другими...
Усталость гасила эти излияния. Боль в ноге усиливалась. Почему он не понял тех, кто дежурил здесь до него? В момент прощания они смотрели на него не то с тревогой, не то с состраданием, повторяя: «Возненавидишь лопату!»
