Было трудно и потому, что село Ковран не похоже на Морошечное, на старинные ительменские острожки. Оно стоит на широкой безлесной равнине, и прямые улицы его упираются в реку. И дома его, и детский комбинат, и школа, и больница, и электростанция, — все это ничем не напоминает полуземлянки, балаганы, избенки, раскиданные в беспорядке среди лесов. И увидеть прошлое, угадать его следы и то, что осталось от него в повседневной жизни ительменов, не так легко.
Исследователи не могут прийти к согласию, сколько было ительменов на Камчатке. Но в любом случае — более десяти тысяч. В отличие от коряков, чукчей, долгое время сохранявших хотя бы частично независимость, ительмены жили оседло и не могли откочевать в тундру. Океан привязывал их. Сборщики ясака безошибочно находили дорогу к острожкам. Восстания, бунты племени подавлялись царскими властями быстро и жестоко. После каждого восстания число ительменов уменьшалось. Уничтожали народ и болезни. Долгое время прожившие в изоляции, на полуострове, ительмены не имели иммунитета даже против простуды, не говоря уж о туберкулезе, оспе. От гриппа вымирали целые деревни. Водка, которую привозили торговцы, довершала дело истребления народа.
Камчатка помнит и людей, искренне заботившихся о судьбе ее жителей. К ним относятся, например, капитан Завойко, герой обороны Петропавловска против английской эскадры во время войны 1854—1855 годов. Были врачи, учителя, чиновники, старавшиеся облегчить участь ительменов. Но таких в дореволюционной истории Камчатки меньшинство. Гораздо больше было среди администраторов царского правительства самодуров вроде Бухарина, о котором — и его собратьях — с горечью отзывался исследователь Камчатки Гапанович.
К началу XX века ительменов осталось меньше тысячи. После революции, когда стало возможным учесть и переписать камчатское население, ительменов насчитывалось около пятисот человек.
Старкова приходила в дом, здоровалась, говорила о разных разностях — о жизни, заработках, о планах на будущее, фотографировала комнаты, такие же, как комнаты в домах русских, посуду на кухне. Потом начиналось более трудное. А как было раньше?
Быт кочевых народов, оленеводов, идущих за стадами, сохраняет и по сей день многие черты, необходимые именно для этой трудной жизни. Быт таежных охотников — нанайцев, удэгейцев, орочей — так же приспособлен к долгим странствиям в тайге, так же устойчив, и когда в него приходит новое, то черты, связанные с исконным национальным промыслом, — одежда охотника, лодки и так далее — доживают до наших дней и отлично соседствуют с достижениями современной цивилизации.
Ительмены уже более двухсот лет назад попали в условия, им несвойственные и трудные. Они были рыболовами, хоть и знали отлично тайгу. Их заставили платить ясак мехами и сократить рыболовство. Они поклонялись духам лесов и морей, жили большой семейной общиной — христианские проповедники словом и делом заставили их расселиться в худые избенки, где болели и взрослые и дети. И когда после гражданской войны, окончившейся на Камчатке лишь в 1923 году, к ительменам приехали первые врачи, учителя, обнаружилось, что народ находится на грани вымирания, полного исчезновения.
С тех пор прошло полвека. Сегодня ительменов на западном побережье Камчатки более тысячи человек, там есть интернаты, клубы, национальный колхоз. Но многого в материальной культуре народа, подорванной сотни лет назад, ныне не вернешь. Каждый предмет, да и не только предмет, но название его, память о нем доставались Надежде Старковой с трудом и после долгих розысков и бесед.
Это ушедшее и уходящее на глазах не всегда есть нужда возвращать в быт. современных поселков. Ибо иные приметы прошлого твердо связываются у людей лишь с бедностью и грязью прошлых лет. Но этнографам необходимо знать все, да и не только этнографам. Вещи, быт, предания, оружие, орудия труда ительменов — все это крайне важно для воссоздания истории Сибири и Дальнего Востока, для понимания сложнейшей истории азиатских народов.
Первая же экспедиция оказалась не только этнографической. Она была и попросту спасательной. Пожалуй, этнографии повезло, что в экспедицию отправилась ительменка. Знание языка позволило не только беседовать со стариками и даже порой поправлять их, когда они старались вспомнить название того или иного предмета, но и составить первый очень важный словарь, включающий термины повседневной жизни ительменов.
Прошло пять лет. Пять экспедиций. Старкова побывала во всех ительменских селах, поговорила буквально с каждым стариком, привезла во Владивосток горы исписанной бумаги, рулоны пленки, модели предметов, которых уже не осталось, и образцы вещей, которые можно было еще отыскать. Прошло еще полтора года. И бывшая лаборантка, отправленная столь недавно в полулегальную экспедицию товарищами, защитила диссертацию «Материальная культура ительменов» — первый в мире сводный труд, рассказывающий о жизни маленького народа, местных жителей полуострова Камчатка.
А сейчас снова весна. Снова в залитых солнцем маленьких комнатах отдела истории и этнографии сложены в зеленых чехлах палатки и спальные мешки. Собираются в экспедицию на Амур, Сучан, Уссури этнографы и археологи.
— А что дальше, Надежда Константиновна?
— Дальше — духовная культура ительменов. Кое-какие материалы собраны в предыдущих экспедициях. Кое-что придется разыскивать на месте. Ведь спроси у кого-нибудь из молодых ребят, кто такой дух Кухте, — ни за что не скажут. Откуда им знать. Надо работать. Время не ждет.
Игорь Можейко
У светлого Охридского озера
Неясный возглас, которым рыбаки перебрасываются от лодки к лодке, вытаскивая сеть. Что-то вроде «а-а...» или «о-о...», но скорее неопределенно слитное из двух этих звуков. Это сгусток ночи средь светлого дня над незыблемо ровной и сверкающей поверхностью озера. Простое междометие, поразительное и самой скромностью, а в односложности и целесообразности своей достойное сравниться с каким угодно ярким и значительным словом. Один-единый растянутый слог из песни, что вся — и до него и за ним — выражена в немом и древними канонами освященном труде и деянии. Высокий звук, порождаемый и изменяемый потребностью, но и ограниченный ею; всегда одинаковый и никогда не повторяющийся, как и улов на серебристом дне сети. При каждом ее вытягивании он — необходимый звучащий миг в безмолвном труде, и колеблется в воздухе ровно столько, сколько нужно, а затем обрывается где-то в мокрых завитках уложенного невода и скрученных веревках, чтобы при новом забрасывании сети вновь прозвучать в нужный момент и в нужном месте.
Поистине завидная судьба — быть в огромном жизненном оркестре человеческих слов и звуков лишь необходимым и верным сигналом, кратким, но красноречивым. Быть только таким и потому с завершением долга — исчезать.
Если вы, купаясь солнечным днем в Охридском озере, вынырнете, резко рассекая воду над собой, вокруг вас на гладкой светло-голубой поверхности появятся прозрачные серебряные пузырьки, большие и маленькие. В любом из них двойственно отразится солнце, как в неравных линзах. Прильнув к какому-нибудь большому пузырьку и затаив дыхание, чтобы он не лопнул, вы, как в кривом зеркале, сумеете разглядеть в нем свое лицо, мокрое и улыбающееся. И как яркая звезда, над вашей головой каждый раз повиснет большое отраженное солнце.
Все это длится мгновения, как и всякая красота, а повторяется бесконечно.
На том берегу гигантская — от неба до земли — белесо-серая завеса льющегося вдали дождя. Перед ней все явственнее вырисовывается радуга, возникающая у самой глади озера. Она утончается кверху, не дотягиваясь и до середины небесного свода, как кривая турецкая сабля. Чуть поодаль от нее — со стороны внешнего изгиба сабли, как ее отблеск, — вторая радуга, точно такая же, но короче, тоньше и слабее, а за ней — третья, едва заметная.
Поразительна игра этих воздушных невинных мечей.
В охридской церкви святой Софии и рядом с ней ведутся реставрационные работы и раскопки. Внутри, под самыми сводами, затерявшимися в сплетении строительных лесов, несколько молодых людей терпеливо и медленно удаляют со старых фресок штукатурку, которой их покрыли турки в то время, когда эта церковь служила мечетью. Работая, юноши поют — то кто-нибудь один, то сразу несколько, каждый — свое. Певцы невидимы, а негромкое их пенье усиливается чудесным многократным отзвуком. Поют своды. Мелодии скрещиваются, но не смешиваются, поглощая одна другую, а сопровождаемые эхом лабиринтов, создают звуковое слияние, где несколько мелодий, каждая по-своему, стекают в море тишины, льются, как несколько потоков, еще обособленных, но уже связанных близостью единого устья. В эхе сводов гулко зарождаются и быстро гаснут ноты отрешения и очарования минувших верований, переплетенные с мелодией земных желаний и любви, с настойчивостью и надеждами наших дней. А глубже под ними я, кажется, различаю глухие обрядовые тона языческих храмов, чей мрамор порабощен в толще стен этого святилища, служившего стольким эпохам и поколениям.
