Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1993 год

Через несколько дней Джорджа с почестями похоронили, как он и просил ранее, в лагере возле могилы брата и захоронения любимого льва Боя.

...Прошло более четырех лет со дня гибели Джорджа Адамсона. Он не создал какой-то особой концепции жизни, он просто стремился к сохранению гармонии в Природе, видел пагубные последствия вмешательства в нее человека. Мне запомнилось его высказывание, которое дает ключ к его пониманию сути жизни: «Человек, сам порожденный Природой, не может властвовать над ней».

Подробнее о трагической гибели Дж. Адамсона читайте в статье «Последнее сафари» — «ВС» № 2/91.

Виктор Тарасов

Издревле на скалистых островах Финского залива и вдоль южного его побережья — от Малой Ижоры до самой границы с эстами — жили кайт-ижорцы. Еще их называли инграми или ингер-манландцами (Происхождение слова «ингерманландец» очень интересно. К самоназванию ижорцев «инкери» шведы добавили «манн», то есть «человек», а их страна соответственно стала называться «Ингерманланд». Потом к этому добавилось русское окончание, и получилось «ингерманландец», очень по-германски звучащее, но к Германии отношения не имеющее.— Прим. ред.),— это самая близкая к финнам народность.

Это были больше все рыбаки и лесные охотники — летом ходили они на морского зверя, зимой — на медведя и лося; в хорошие дни ели досыта, в черные — умирали с голоду. Одними лишь грибами да земляникой сыт не будешь. А потому не случайно передаются по деревням ижорские предания — «пирги» об удачливом сельском хвастуне Олли Рауди, принце воров и бароне пивных кружек, промышлявшем на пустой желудок веселым надувательством.

Однажды, во времена шведского еще владычества в Ингер-манландии украли вольные ижорские мужики из амбаров пастора бочку ржи и мешок овса. В овсяную муку добавили они сеченую солому и выпекли хлеб. А рожь отвезли в Копорский замок и продали за сорок риксдалеров. Потом пошли мужики в трактир пить пиво с хлебом и раками. Обнаружил швед-священник пропажу зерна, воров поймали. В наказание пришлые христиане разобрали лачуги местных жителей на бревна и сколотили из них церковь у самого залива, дабы служила она лесным варварам пищей духовной, источником добродетели и смирения. Дело было на Пасху, потому и назвали храм Пасхальным, или Суннунга, что на языке ингерманландцев означает «день воскресный»...

После ухода шведов из Ингрии кирха опустела, обветшала под морскими ветрами, почернела от частых в этих краях проливных дождей, а потом и вовсе была смыта штормовой волной в бухту. Там, где она стояла, ижорцы срубили свою маленькую, не больше огородной времянки церквушку, которая сохранилась и поныне. Рисковые любители культовой архитектуры из тех, что не боятся свернуть себе шею на крутых ингерманландских утесах, могут увидеть ее над скалистым берегом залива где-то между ижорскими мызами Кандикюля и славянской горой Валдай.

Недавно в этом храме на дюнах побывал смотритель ижорец. Снял засовы, пригласил хуторян. Спустя многие зимы забвения родилась у людей идея. Решили было пожилые кайты воскресить свой древний обычай—поздние гулянья вокруг костров Юхлагена. Женщины вспомнили о черных юбках с пестрыми полосатыми передниками, мужчины — о желтых штанах до колен, стянутых внизу красными повязками с помпонами, и синих чулках — нарядах и узорах праздника весны, которую встречали ежегодно предки нынешних пахарей моря в колдовскую Вальпургиеву ночь на первое мая. Говорят, что праздник приходит с седьмым гулким треском бьющихся друг о друга льдин, когда молодые морские брызги, вскипающие пеной у скалистых мысов, захлестывают пеной сосновый бор, увлажняя крыши бревенчатых хижин, сохранившихся на месте старых лесных вырубок от первых кайтских поселенцев. Седьмой треск льдины означает последнюю сонату призрака зимы. С этого момента наступает в Ингрии — Ингерманланде настоящая весна.

Красивая традиция. Да только не вышло ничего из затеи кайтов — романтиков и хранителей древности. Раньше вот по всему ижорскому краю открывались в мае деревенские ярмарки. Расписной ложкарной безделицей, гуслями-кантеле и мудреным товаром для охоты в лесу и на море завлекали приезжих весенние сельские базары. На версту вытягивались торговые ряды — больше лыковые да самосадные. Воскресными вечерами народ гулял. До сих пор вспоминают, как баловались тогда водочкой, делились табаком и творогом, пели песни. А люд был серьезный. В голосе — нота железная. На широких полянах в сумраке хвойного бора ижорцы жгли костры, молодежь водила хороводы, а с наступлением ночи лесные жители поднимались на крутые холмы, чтобы посмотреть, как возвращаются по небу на свои болота и пещеры ведьмы с горы Мортбергет. Еще шведы ту гору стороной обходили, когда случалось им идти ижорским лесом в дальние деревни за ревизией.

Впрочем, все это дела минувшие. Блестящая фольга, под которой давно уже нет конфеты. Согласно последней переписи населения бывшего Союза, ижорцев — 700 человек. Но это все ижорцы — и те и восточные, чьи предки во главе с Пелгусием помогли князю Александру одержать верх в Невской битве, предупредив новгородцев о приближении шведов, и те, что с островов залива, применившие лыжи в военном искусстве раньше древних норвежцев, незаслуженно попавших с этим рекордом в Книгу Гиннесса,— западные кайт-ижорцы, о которых идет речь.

Когда же готовились кайты к проведению «кансантинга» — народного собрания — первого со дня смерти императора Николая II, оказалось, что от многочисленного прежде народа уцелело всего-то четыре семьи: две родственных в Санкт-Петербурге, одна в Сосновом Бору и одна в Сиверской. Причем говорят по-кайтски лишь трое: старая крестьянка, рыбак-пенсионер и продавщица в сельском магазине. (Еще один рекорд на заметку Гиннессу.)

Большие добротные ижорские дома в окрестностях Петербурга снесли в 70-е годы, из утвари и национальной одежды почти ничего не сохранилось. Вот и получается, что исчезла кайтская волость, целый народ вымер и следов не оставил. Тут уж, конечно, не до шумного ночного веселья. Да и некому теперь водить хороводы на сыпучих дюнах Ингрии. Никто не придет к заливу слушать последние стоны Тальви — неумолимой ижорской зимы.

Сначала шли быстро. Потом, когда тропа стала карабкаться вверх, нам приходилось цепляться за острые колья изгороди, подступившей к обрыву. На дне каньона между двумя отвесными стенами из красного песка змеился, шумя своими порогами и водопадами, серебристый Оредеж. За очередным поворотом тропа проваливалась в долину, и, сбежав с горы, мы вдруг очутились в зарослях гуляй-травы, среди карликовых ижорских лошадей и крестьянских риг. А впереди бурой громадой возвышался над Оредежем другой крутой берег с зияющими дырами пещер. Одна из них, Козлиная Нога, чей вход ныне загорожен досками, долгое время была тайным пристанищем уголовников и дезертиров всех войн. К самому краю пропасти прижалась деревушка. Чуть дальше, на отшибе, живут люди по национальности никто. Это кайты.

Уютный домик в сирени. Перед калиткой нас встречает рослая белокурая поселянка — здешняя продавщица Ольга Золотарева, урожденная Хельга Нюртти. Ей 29 лет. Женщина она миловидная, бойкая. Уже года два как осталась без супруга — разбился муж-шофер на казенном КамАЗе. Сына-мальчишку Ольга воспитывает сама, с матерью Марией Евдокимовой кухарничает и огородничает, с собакой Верной дом охраняет. Всегда такая живая, веселая, сегодня она на себя не похожа. У крыльца призналась нам, что огорчена из-за того, что пришлось прибегнуть к рукоприкладству: полчаса назад десятилетнего Юрку отшлепала.

— Что делать с парнем этим! — Ольга свет в глазах голубых погасила— Целый день штопала ему свитер, а он его оставил где-то. Потом пришел домой — вздумал на двери раскачиваться, да она, развалюха, с петель слетела. Ну не остолоп ли?

— Двери сейчас дорогие,— вспомнил я ценники на прилавках «Старого плотника».— В Питере за три тысячи продаются.

— Три тысячи! — удивилась баба Манья.— Если так, то мы нашу продадим и будем жить с открытой дверью.

— Это что, кайтский обычай такой?

— Да уж конечно!— рассмеялась Ольга.— Не знаю, я себя кайткой не чувствую. Разве что воспитывалась я на природе. Играла в детстве с ижор-ским пони, похожим на конька-горбунка, ну еще ездила на быструю холодную реку Лугу бить форель острогой. Правда, всего один раз — вспоминать-то смешно: ранила, рыбу, да так за нее расстроилась, что заплакала и тут же отпустила обратно в реку.

— Ага, пирги гонишь! — Юрка метнулся в дверях, я успел заметить, что глаза у него красные.

— Слыхали, как он со мной разговаривает?

— По-кайтски?

— По-русски,— сказала Ольга, а после молчания и вздохов добавила: — Я с ним на кайтском не говорю. Когда он был совсем маленьким, я боялась учить его языку нашего деда Эрланда, покойника. Зачем ребенку жизнь усложнять? Представляете, что было бы, если б кайтский стал для него родным! Он же, глупый, все время спрашивал бы меня, почему это никто вокруг не хочет разговаривать с ним на его языке. Мы назвали сына Юрой, раньше я звала его на ижорский лад — Юрги, но ему это страшно не нравилось. Вот я и поняла, что кайтский Юрке не нужен. Скажите ему «ижорец» — и он обидится.