И вот на обширной расчищенной площадке, на утоптанной пыльной земле уже вбиваются столбы для главного шатра, где будет проходить представление. И к площадке, тяжело ступая, подходил слон, медленно опускал свою огромную раскачивающуюся голову по приказу человека, который сидел у него на черепе, взмахивал раз или два серым морщинистым хоботом и неторопливо обвивал им один из лежащих на земле столбов, длинных, как мачты быстроходных шхун. Потом слон медленно отходил назад и легко вытаскивал, будто спичку из коробка, огромный столб.
И, увидев это, мой брат заливался громким безудержным смехом и тыкал в мои ребра своими неловкими пальцами.
Тем временем уже поставили цирковую столовую — огромный брезентовый навес без стен, и мы могли теперь видеть, как под этой крышей за длинными столами на козлах завтракают артисты. И аромат пищи, которую они ели, перемешанный с нашим сильным волнением, с резкими, но здоровыми запахами животных, со всей радостью, свежестью, таинственностью, ликующим чародейством и великолепием утра и с приездом цирка, исходил, казалось, от самого дразнящего, самого аппетитного блюда на земле, которое мы когда-либо ели или о котором когда-нибудь слышали.
Мы могли видеть, как артисты цирка с наслаждением поглощают свой грандиозный завтрак, упиваясь своей силой и мощью: они съедали большие бифштексы, свиные отбивные, поджарку из грудинки, полдюжины яиц, огромные куски поджаренной ветчины и огромные груды пшеничных оладьев, которые повар с ловкостью жонглера подбрасывал в воздух, а рослая официантка быстро разносила их по столам, высоко держа большие подносы и уверенно балансируя ими на пальцах мускулистой руки. И над всеми этими будоражащими запахами здоровой и сочной пищи всегда повисал знойный восхитительный аромат, который словно придавал особый смысл и остроту этой мощной и волнующей жизни утра, — аромат крепкого кофе, который посылал облака пара из блестящего кофейника невероятной величины и который артисты пили большими глотками чашку за чашкой.
А сами цирковые артисты, мужчины и женщины — «звезды» представления,— были необыкновенно привлекательными, сильными и красивыми, говорили и двигались они с почти суровым достоинством и благородством, и жизнь их казалась нам такой прекрасной и восхитительной, как ничья другая жизнь на земле. И никогда не было в их манерах ничего развязного, грубого или вызывающего, и артистки цирка не были похожи на размалеванных уличных женщин, и с мужчинами они не вели себя неприлично.
Скорее казалось, что этим людям каким-то удивительным образом удалось создать общину, которая вела упорядоченную жизнь на колесах и с суровой непреклонностью, неизвестной в больших и маленьких городах, соблюдала благопристойность в семейной жизни. Среди них был молодой сильный мужчина, и поразительной красоты женщина со светлыми волосами и фигурой амазонки, и атлетического сложения коренастый мужчина средних лет с суровым, надежным, морщинистым лицом и лысой головой. Возможно, они вместе работали на трапеции — молодой мужчина и женщина из-под купола летели навстречу пожилому мужчине, он ловил их и с силой бросал обратно на узкие перекладины трапеции, и они должны были поймать качели в воздухе и, прежде чем достичь их, успеть еще трижды перевернуться, пренебрегая опасностью, демонстрируя всю красоту, ловкость и точность, на которую способен человек.
Но когда они приходили завтракать под брезентовую крышу, они спокойно и вежливо беседовали с другими артистами цирка, садились по-семейному за один из длинных столов и поглощали свой грандиозный завтрак серьезно и сосредоточенно, чаще всего молча, а если и разговаривали, то спокойно, сдержанно, немногословно. А мы с братом смотрели на них как завороженные; мой брат наблюдал какое-то время за мужчиной с лысой головой, а потом поворачивался ко мне и шептал:
— В-в-видишь вон того л-л-лы-сого? Это ловитор, — говорил он со знанием дела. — Ну, т-т-тот самый, к-к-кто их ловит. Он должен оч-ч-чень хорошо уметь это делать. Знаешь, что случится, если он их не поймает, а? — спрашивал мой брат.
— Что? — завороженно говорил я.
Мой брат щелкал в воздухе пальцами.
— Все будет кончено! — отвечал он. — Они разобьются. Д-д-да, они умрут еще до того, как сообразят, что случилось. Это уж точно! — добавлял он, энергично кивая. — Это ф-ф-факт! Если он чуть-чуть промахнется, все будет кончено! Этот человек должен знать свое дело, — сказал мой брат. — И знаешь, — продолжал он, понизив голос, с глубокой убежденностью, — было бы с-с-со-всем не удивительно, если бы ему платили с-с-семьдесят пять или сто долларов в неделю! Совсем не удивительно! — восклицал мой брат.
И мы опять устремляли восхищенные взгляды на этих прекрасных, романтических людей, чья жизнь была так непохожа на нашу собственную; и нам казалось, что мы уже давно знаем и давно любим их. А потом, когда уже совсем рассветало и всходило солнце, мы с неохотой покидали площадку цирка и отправлялись домой.
И почему-то воспоминание обо всем, что мы видели и слышали в то чудесное утро, воспоминание о столовой под брезентовой крышей с ее восхитительными запахами пробуждало в нас такой острый свирепый голод, что мы уже не могли ждать, когда мы доберемся до дому и позавтракаем там. Мы заходили в какую-нибудь городскую закусочную, забирались на высокие табуреты перед стойкой и с жадностью набрасывались на бутерброды с ветчиной и яйцами, на горячие рубленые бифштексы с красной, ароматной, пряной, сочащейся кровью сердцевиной, на кофе, на пенное молоко и сдобы, а потом мы шли домой, чтобы съесть все, что поставят перед нами на столе.
Перевела с английского Л. Васильева
Солнце в Арктике перестало прятаться за горизонт и день ото дня забирается все выше и выше. Снег на глазах оседает, кое-где на всхолмленной тундре появились проталины. Показались и на ледяной поверхности моря черные точки-веснушки. То нерпы — морской зверь, тюлень.
Покинув снеговые норы, в которых они проводят зиму, — в норах, кроме едва приметной отдушины, есть еще лунка, ведущая прямо в море под лед, — нерпы вылезают на солнце. В одиночку, по двое, а то и целыми «пляжами» располагаются они на открытых ледяных полях. Подобраться к ним трудно. На белом снегу хорошо просматривается и человек, и желтоватый медведь. Особенно если смотреть снизу — так, как смотрят нерпы. Да и слышно весной, в тишине, исключительно. За километр услышишь, как снег под ногою скрипнет, а нерпа, когда спит, укладывает голову на снег и все слышит. Спасительная прорубь-лунка рядом. Чуть что — и легонького толчка ластов хватает, чтобы каплеобразное тело само по наледи скатилось в воду. Там-то уж морскому зверю никто не страшен. Нет в холодном море ни косаток, ни акул. Да вот не могут нерпы жить без воздуха. Любят звери и поспать на солнышке, понежиться.
Смотрю я в бинокль, как они преспокойно потягиваются, переворачиваются с бока на бок, и все думаю, как же мне поближе к ним подобраться. За сто метров звери словно чуют меня, падают в воду, даже не обернувшись в мою сторону, словно насмехаются. Обидно...
Всего две-три минуты длится сон нерпы. Потом нерпа просыпается и оглядывается. Охотник подбирается к ней, предварительно изучив эти интервалы, Ну, а как же медведь? Ведь он только нерпой и питается. Крадется кошкой, это я знаю. Еще говорят, что он сидит над лункой, закрыв нос лапой. Нос-то у него черный, на белом снегу далеко виден. Какой-то очевидец рассказывал, что медведь просидел так часа два, не шелохнувшись. А что, если и мне так попробовать? Слишком уж велик соблазн перехитрить нерп.
В полночь, когда солнце почти не греет и морозец прихватывает лужи ледком, тюленей на льду не бывает. Видно, «разогреваются» под водой, гоняясь за рыбой. В это-то время я и перетащил к одной из лунок спальные принадлежности — спальный мешок, оленьи шкуры. Все лунки в радиусе пятидесяти метров забил снегом, оставил только напротив моей засидки. Пусть в нее и идут. Стена, за которой я прячусь, достает мне до коленей. Со стороны она похожа на обломок льда или заструг, которые образуются на снегу, когда долго метет пурга. В стене маленькое отверстие для объектива. Чтобы заглянуть в эту щель, надо приподняться на локте и повернуться. Шум, шорох при этом движении кажется грохотом, и поворачиваться я стараюсь все реже и реже.
Стоит удивительная тишина, ни души на льду. В небе надо мной кружит удивленная полярная чайка. Она ослепительно бела, и на фоне такой же белой облачности мелькают только ее черные бусинки-глаза, клюв и лапки. Эта птица сопровождает охотников. Стоит выйти к полынье с ружьем, как и она тут как тут. Усаживается на торос и терпеливо ждет. Крошки мяса, остающиеся при разделке зверя, застывшая на снегу кровь — ее добыча. Никак не уразумев, зачем же здесь улегся я, если не стреляю, птица вдруг резко пикирует и усаживается у самых ног, по-собачьи заглядывая в глаза. «Нет у меня ничего», — шепчу ей я.
