в «дни и ночи духов» границы между мирами имели большую пропускную способность, и духи могли перемещаться в мир людей и наоборот. Помимо трёх перечисленных, наиболее рискованными считались Дунчжи, Праздник Зимнего Солнцестояния, и Праздник Двух Девяток.
[3] Праздник Двух Девяток — отсылка к реальному празднику, который приходится на девятый день девятого лунного месяца и в качестве празднования включает в себя распитие хризантемового чая или вина, а также ритуалы поклонения духам предков. Близкий к нему по датам Праздник Середины Осени — начало осеннего сезона в Син, когда пьют хризантемовый чай, а после Праздника Зимнего Солнцестояния переходят на чай с женьшэнем.
[4] Отсылка к оберегу «Защита от ста злых духов» (押百煞(Yā bǎi shā)).
[5] Инби (影壁 — досл. стена отражений, или стена теней) — это экран в традиционном доме, который расположен за вторыми воротами, ведущими во внутренний двор. Его назначение — защищать дом от посторонних, злых духов и дурных глаз.
[6] Гуцинь — щипковый семиструнный музыкальный инструмент. На нем играли с древних времен, и он традиционно пользовался популярностью у ученых и литераторов как инструмент большой тонкости и утонченности. Не следует путать с гучжэнем, имеющим подвижные мостики под каждой струной.
Глава 12. Слова, высеченные в камне
Всю ночь я провёл, доискиваясь до причин приключившегося. Как оказалось, чары картины не затронули никого, кроме нас двоих, оказавшихся в то время рядом с ней. Все прочие обитатели дома даже и не заметили ничего. Тогда для меня стало очевидно, что вреда никакого причинить никому не хотели. А ближе к рассвету я, наконец, понял, что духи здесь ни при чём — над картиной потрудился очень умелый маг, и всё, чего он хотел — это показать увиденные мной с Йе Баоюэем сцены. Я не мог отделаться от мыслей, что видел историю чьей-то жизни. Но зачем мне или кому бы то ни было вообще её нужно было видеть? И отчего именно в такие ночи, ежли духи тут ни при чём?
Когда сянь Йе пришёл осведомиться о моих успехах, я поделился с ним своими рассуждениями и выводами, и испросил дозволения отнести картину своему учителю, а к полудню пообещал вернуть. Господин Йе велел мне делать то, что я посчитаю нужным, и не торопиться. Я устало кивнул и стал снимать картину.
Позже проводить меня вышел Баоюй, напомнив, что мы так и не успели договориться. Тогда мы условились с ним встретиться на площади Северного рынка в час Петуха[1], пока лавочники ещё не позакрывали свои лавки и не разошлись по домам. На этом я отправился к своему наставнику.
Когда я добрался, он как раз только-только встал и порывался расспросить меня обо всём со всеми подробностями, но я поведал ему лишь то, что касалось моих предположений, попросил их проверить, и, когда учитель согласился, ушёл спать. Сил моих хватило лишь на то, чтоб снять одежду и лечь в постель.
Когда в полдень я пробудился, умылся и пошёл на поиски какой-нибудь еды, то застал в приёмном зале своего наставника, и тот сообщил мне то, что сумел выяснить он — давным-давно картина должна была наводить морок на каждого, кто к ней приближался и в любое время, но с тех пор прошло около четырехсот лет, и чары постепенно стали угасать. Маг, создавший их, сделал так, чтобы они угасали не хаотично, а постепенно. И даже спустя пятьсот лет они должны были бы рассказывать эту историю хотя бы в «Ночи Духов», потому как в это время магия становится сильнее из-за соприкосновения миров.
— Значит, это не духи? И они никак к этому непричастны? — спросил я, надеясь услышать подтверждение тому, до чего дошёл сам.
— Да, — кивнул учитель, но потом подумал и добавил: — И нет. Все эти четыреста лет эта картина находилась рядом с мёртвыми. И это, и то, что ты видел — всё наводит на мысли о том, что живые вообще не должны были больше видеть её.
— Как это так? — удивился я.
— Я думаю, что картину эту украли из чьей-то гробницы, Байфэн. И твой долг во всём этом разобраться до конца.
Что ж, дело приобретало неожиданный оборот, и я был полностью согласен со своим наставником. Картину я вернул в дом сяня Йе, хотя всё шло к тому, что ему в любом случае предстояло с ней расстаться. Впрочем, он бы, верно, не сильно огорчился.
После этого я наведался на место службы и отчитался о том, как провёл прошлый день, лишая себя законного выходного. Начальство осталось равнодушно как к моим печалям и сомнениям, так и к успехам, тем более что подозрениями наставника я предпочел не делиться, покуда не найду им дополнительного подтверждения.
В назначенный час я, сгорая от нетерпения, явился на место встречи. Йе Баоюя пришлось ещё подождать, он явился весь запыхавшийся и повёл меня за собой. По пути, немного отдышавшись, он сказал, что хотел взять с собой кого-то из людей отца, но передумал: в противном случае сохранить его тайну оказалось бы крайне затруднительно. Так что к лавке старьевщика мы пришли вдвоем.
Дело было к вечеру, и с улицы уже весь товар был убран, потому мы, тревожа серебряные ветряные колокольцы, вошли внутрь. Там нас встретил старик, но, как выяснилось, это оказался сам хозяин лавки. Узнав, в чём дело, он, кажется, забеспокоился и заявил, что о картине сам ничего толком не знал, а тот работник вот уж несколько дней как ушёл со службы, объяснив это тем, что не справляется. Мы с Баоюэем переглянулись.
«Верно, и вправду совесть у старика не чиста, раз он вот так сбежал», — подумал я и спросил у старьевщика, где можно было бы найти его бывшего работника. Тот долго отнекивался, утверждая, что ему такое знать ни к чему, но потом припомнил, что его подчиненный как-то обронил, что сам он из Донсюэ[2]. Я кивнул, а мой спутник ещё попытался расспросить лавочника о картине, но безуспешно: тот твердил одно и то же на разные лады — картину его работнику принёс какой-то знакомец, сказал, что та принадлежала его предкам, и что ему нужны деньги, поэтому вот он её продает. Старьевщик был уверен, что ей лет сорок-пятьдесят, не больше, ведь и сам шёлк, и краски прекрасно сохранились. Я и сам об этом успел подумать, но решил, что это также связано с работой неизвестного нам мага.
Ушли мы ни с чем. Можно было, конечно,
