Я слушал его предельно внимательно. Еще он поведал, что сам сбегал несколько раз, но его, как прокаженного, тут же высылали обратно. Дальше Джорджтауна, что в Британской Гвиане, он ни разу не добирался. То, что он прокаженный, было видно только по ногам — на ступнях у него не было пальцев. Туссен велел мне повторить вслух все его советы, что я и сделал, не допустив ни одной ошибки. И тут Бесстрашный Жан спросил:
— А как далеко ему надо забираться в открытое море?
Я поспешил ответить:
— Три дня будем держать на северо-восток. С учетом течения выйдет прямо на север. На четвертый день возьму на северо-запад, вот и получится запад.
— Верно, — кивнул прокаженный. — Прошлый раз я держал этот курс всего два дня, вот и оказался в Британской Гвиане. А если держать три, то попадаешь на север, мимо Тринидада или Барбадоса, затем проскакиваешь Венесуэлу, даже ее не заметив, и оказываешься в Кюрасао или Колумбии.
— Туссен, за сколько ты продал лодку? — спросил Жан Бесстрашный.
— За три куска. А что, дорого?
— Да нет, я не поэтому спросил. Просто узнать. Ты можешь заплатить, Папийон?
— Да.
— А деньги у тебя еще останутся?
— Нет. Это все, что есть, ровно три тысячи, сколько было у моего друга Клозио.
— Туссен, — сказал Жан, — я отдам тебе свой револьвер. Охота помочь этим ребятам. Сколько дашь за него?
— Тысячу, — ответил Туссен. — Я тоже хочу им помочь.
— Спасибо вам за все, — сказал Матуретт, взглянув на Жана.
Тут мне стало стыдно за свою ложь, и я сказал:
— Нет, я не возьму. С какой стати вы должны делать нам такие подарки!
— А почему бы нет? — Он пожал плечами.
И тут произошла ужасно трогательная вещь. Кукушка положил на землю свою шляпу, и прокаженные начали бросать в нее бумажные деньги и монеты. Каждый бросил в шляпу хоть что-то. Я сгорал от стыда. И теперь совершенно невозможно было признаться, что у меня еще оставались деньги. Боже, что же делать? Вот оно, людское великодушие, а я веду себя как последнее дерьмо! Я воскликнул:
— Пожалуйста, прошу вас, не надо!
Угольно-черный негр, жутко изуродованный — две культяпки вместо рук, совершенно без пальцев, сказал:
— А на кой нам деньги? Они нам ни к чему. Берите, не стесняйтесь. Мы на них только играем или платим бабам, тоже прокаженным, которые приезжают сюда из Альбины. — Тут мне немного полегчало, а то я уж было совсем собрался признаться, что у меня еще есть деньги.
Специально для нас прокаженные сварили две сотни яиц. Их принесли в деревянном ящике с красным крестом, в котором сегодня получили очередную порцию лекарств. Еще днем они притащили двух живых черепах, весивших каждая килограммов по тридцать, и осторожно положили их на землю брюхом вверх. Еще принесли табак в листьях, две бутылки, набитые спичками и кусочками картона, покрытыми фосфором, мешок с рисом килограммов на пятьдесят, две сумки древесного угля, примус из больницы и оплетенную бутыль с бензином. Вся община, все эти несчастные люди прониклись к нам симпатией, и каждый хотел помочь. Словно это они бежали, а не мы. Мы перетащили лодку к месту, где причалили. Они пересчитали деньги в шляпе — их оказалось восемьсот десять франков. Теперь я был должен Туссену лишь двести. Клозио протянул мне патрон. Я развинтил его на глазах у всех. Там лежала тысячефранковая банкнота и четыре бумажки по пятьсот. Я дал Туссену полторы тысячи. Он протянул мне сдачи триста, а потом сказал:
— Ладно, чего там... Бери револьвер. Подарок... Ты все поставил на карту, глупо будет, если все сорвется в последний момент только потому, что у тебя не оказалось оружия. Будем надеяться, оно тебе не пригодится.
Я не знал, как и благодарить этих людей — сперва, конечно, Туссена, потом всех остальных. Санитар тоже внес свою лепту — протянул мне жестяную коробку с ватой, спиртом, аспирином, бинтом и йодом, ножницами и пластырем. Еще один прокаженный принес две узкие хорошо обточенные планки и кусок антисептической повязки в упаковке, совершенно новой. Тоже в подарок, чтобы можно было переменить шины у Клозио.
Около пяти пошел дождь. Жан Бесстрашный сказал:
— Вам везет. Теперь можно не опасаться, что вас увидят. Так что отчаливайте сейчас же, это поможет выиграть минимум полчаса.
— А как узнать время? — спросил я.
— Течение подскажет.
Мы столкнули лодку на воду. Несмотря на массу вещей и нас самих, ватерлиния возвышалась над водой сантиметров на сорок, если не больше. Мачта, завернутая в парус, лежала вдоль лодки, мы не хотели ставить ее до выхода в море. На дне мы устроили из одеял уютное гнездышко для Клозио, который, кстати, отказался менять шину. Он лежал у моих ног между мной и бочонком с водой. Матуретт тоже пристроился на дне, только впереди.
В этой лодке я чувствовал себя спокойно и уверенно, не то что в прежней!
Дождь не переставал. Нам надо было держаться посередине реки и чуть левее, ближе к голландскому берегу. Жан Бесстрашный крикнул:
— Прощайте! Давай отваливай, быстро!
— Счастливо! — крикнул Туссен и с силой оттолкнул лодку ногой.
— Спасибо, Туссен! Спасибо, Жан! Спасибо всем, тысячу раз спасибо! — И мы быстро отплыли, подхваченные отливом, который начался примерно два с половиной часа назад и понес нас с невиданной скоростью.
Дождь лил мерно и непрестанно, в десяти метрах ничего не было видно. Вскоре настала ночь. На секунду лодка запуталась в ветвях огромного дерева, что неслось по реке вместе с нами, но, к счастью, не так быстро. Мы освободили ее и продолжали плыть со скоростью около тридцати километров в час. Курили, пили ром. Прокаженные подарили нам полдюжины оплетенных соломой бутылок из-под кьянти, наполненных тафией. Странно, но ни один из нас не помянул об ужасных уродствах прокаженных. Единственное, о чем мы говорили, так это о их доброте, благородстве, прямодушии и о том, какая это была удача — встретить Маску-Бретонца, отвезшего нас на Голубиный остров. Дождь лил все сильней, и я вымок до нитки. Впрочем, эти шерстяные свитеры — вещь замечательная, в них тепло, даже когда они мокры насквозь. Так что мы не мерзли. Только руки, лежав шие на руле, совсем закоченели.
— Сейчас мы чешем километров сорок в час, если не больше, — заметил Матуретт. — Как вы думаете, сколько времени прошло с тех пор, как мы отчалили?
— Сейчас скажу,— отозвался Клозио,— минуточку... Три с четвертью часа.
— Ты что, рехнулся, дружище? С чего это ты взял.
— А я считал в уме с самого отплытия и через каждые триста секунд отрывал по кусочку картона. У меня тридцать девять кусков. Умножить их на пять минут — вот и будет три с четвертью часа. Если я правильно понял, минут через пятнадцать-двадцать мы остановимся, вернее, начнем возвращаться туда, откуда пришли.
Я повернул румпель вправо, пересек середину, где течение было самым сильным, и направился к голландскому берегу. Отлив прекратился прежде, чем мы его достигли. Мы уже не спускались по реке, но и не поднимались. Дождь продолжался. Мы больше не курили и не говорили громко, только перешептывались: «Бери весло, греби». Ятоже греб, зажав румпель под правой ногой. Тихо и осторожно лодка вошла в заросли; хватаясь за ветки, мы подтягивали ее все дальше, вглубь, под плотный занавес из листвы, где темно даже днем. Река посерела — ее полностью окутал густой туман. Если бы не приливы и отливы, нам ни за что бы не определить, где находится море.
В море
Прилив длится шесть часов. Потом еще часа полтора предстоит ждать отлива. Вымотался я до предела. Надо поспать — там, в море, будет не до этого. Я растянулся на дне лодки между бочонком и мачтой, Матуретт соорудил из одеяла нечто вроде навеса, и я заснул. Я спал и спал — сны, дождь, неудобная поза, ничто не могло вывести меня из этого глубокого тяжелого забытья.
Наконец Матуретт разбудил меня.
— Пора, Папи, так нам, во всяком случае, кажется. Уже вовсю идет отлив.
Лодка повернула к морю. Опустив пальцы в воду, можно было почувствовать, как сильно течение. Дождь перестал, и при свете луны, вернее ее четвертинки, мы отчетливо видели реку метров на сто вперед, несущую деревья, ветви и какие-то другие непонятные предметы. Я пытался определить, где река впадает в M0j,e. Здесь пока ветра нет. Будет ли он там, в море? Будет ли сильным? Мы вынырнули из-под зарослей. Глядя на небо, можно было только примерно понять, где находится берег, то есть где заканчивается река и начинается море. Мы заплыли гораздо дальше, чем рассчитывали, и находились теперь, по-видимому, километрах в десяти от устья. Выпили рому — крепкого, неразбавленного. Пора ли уже устанавливать мачту? Все были за. И вот мы ее установили, и она надежно держалась в днище. Я укрепил и парус, только пока не разворачивал, он плотно прилегал к мачте. Матуретт изготовился по моей команде поднять стаксель и кливер. Все, что надо сделать, чтобы парус наполнился ветром,— это отпустить веревку, привязывающую его к мачте. Я мог справиться с этим, не сходя с места. Мы с Матуреттом не выпускали из рук весел: грести надо было быстро и сильно, потому что течение прижимало нас к берегу.
