— Всем приготовиться! Грести! Помоги нам Бог!
— Помоги нам Бог! — откликнулся Клозио.
— В твои руки вверяю себя,— добавил Матуретт.
И мы гребли что было сил, весла одновременно и глубоко врезались в воду.
Мы находились от берега на расстоянии не далее броска камня, когда поток подхватил лодку и снес на целые сто метров ниже. Вдруг подул бриз и начал подталкивать нас к середине реки.
— Поднять стаксель и кливер, живо!
Паруса наполнились ветром, лодка встала на дыбы, словно необъезженный конь, и понеслась, как стрела. Должно быть, мы все же немного запоздали, потому что на реке внезапно стало совсем светло — взошло солнце. Справа, примерно километрах в двух, отчетливо просматривался французский берег, где-то в километре слева — голландский, а впереди — белые гребни океанских волн.
— Господи, опоздали! — воскликнул Клозио, — Как думаешь, долго еще выбираться в открытое море?
— Не знаю.
— Глянь, какие огромные волны, так и разлетаются в пену. Может, прилив уже начался?
— Да нет, быть не может... Видишь, по воде несет всякую дрянь.
— Нам не выбраться, — заметил Матуретт. — Опоздали.
— Заткни пасть и сиди, где посадили, у кливера и стакселя! И ты тоже заткнись, Клозио!
Раздались хлопки выстрелов. Это по нас начали палить из ружей. Я ясно видел, откуда прогремел второй. В нас стреляли вовсе не охранники, выстрелы были с голландского берега. Я развернул главный парус, и ветер ударил в него с такой силой, что меня едва не вышвырнуло за борт. Лодка накренилась чуть ли не на сорок пять градусов. Надо удирать, и как можно быстрей, это не так трудно — нам помогает ветер.
Еще выстрелы! Потом все стихло. Теперь мы были уже ближе к французскому берегу, потому и прекратились выстрелы.
Подхваченные ветром, мы неслись со страшной скоростью. Так быстро, что проскочили середину устья, и я понял, что через несколько минут лодка врежется в песок. Я видел, как уже бегут по берегу люди. И начал как можно осторожнее менять направление, натягивая веревки паруса. Парус выпрямился, кливер повернулся сам по себе, стаксель тоже. Лодка постепенно разворачивалась. Я отпустил парус, и мы вылетели из реки, казалось, впереди ветра. Господи, пронесло! Все, конец! Через десять минут на нас уже налетела первая морская волна, пытаясь остановить, но мы перескочили через нее легко, как по маслу, и звук «шват-шват», который издавали борта и днище на реке, сменился на «тумп-тумп». Волны были высокие, но мы перескакивали через них легко и свободно, как ребенок через скакалку. «Тумп-тумп» — лодка опускалась и поднималась ровно, без всякой дрожи.
— Ура! Ура! Вышли! —громко, что было мочи завопил Клозио.
В довершение победы Господь одарил нас поистине восхитительным зрелищем — восходом солнца. Волны накатывали ритмично, правда, высота их становилась все меньше и меньше по мере удаления от берега. Вода была жутко грязная — просто сплошная грязь. К северу она казалась черной, позже выяснилось, что там она все же синяя. Сверяться с компасом не было нужды — солнце должно находиться по правую руку. Великое морское путешествие началось!
Клозио пытался приподняться, ему хотелось видеть, что происходит вокруг. Матуретт протянул ему руку и усадил напротив меня, спиной к бочонку. Клозио свернул мне сигарету, прикурил, передал. Мы все закурили.
— Дай-ка мне тафии,— сказал Клозио.— Границу как-ни как пересекли, это дело надо отметить.
Матуретт с некоторым даже шиком налил нам в жестяные кружки по глотку, мы чокнулись и выпили друг за друга. Лица моих друзей сияли счастьем, мое, должно быть, тоже. Клозио спросил:
— Господин капитан, можно ли узнать, куда вы намерены держать курс?
— В Колумбию, с божьей помощью.
— Надеюсь, Господь услышит ваши молитвы! — откликнулся Клозио.
Солнце поднималось быстро, и мы вскоре обсохли. Я соорудил из больничной рубахи некое подобие арабского бурнуса. Если ткань намочить, голова будет в прохладе, и солнечный удар тогда не грозит. Море приобрело опалово-голубой оттенок, волны были редки, высотой примерно три метра, плыть по ним — одно удовольствие. Бриз не ослабевал, и мы довольно быстро удалялись от берега. Время от времени я оборачивался и видел, как тает темная полоска на горизонте. Чем дальше мы отплывали от сплошного зеленого массива, тем отчетливее представлял я себе направление. Я оборачивался назад с чувством некоторого беспокойства, которое призывало собраться, напоминая о том, что теперь жизнь моих товарищей в моих руках.
— Сварю-ка я, пожалуй, риса! — сказал Матуретт.
— Я подержу плитку, а ты котелок,— предложил Клозио.
Вареный рис пах очень аппетитно. Мы ели его горячим, предварительно размешав в котелке две банки сардин. Трапеза завершилась кофе. «Рому?» Я отказался — слишком жарко, да и вообще я не слишком большой любитель спиртного. Клозио свертывал и прикуривал для меня одну сигарету за другой. Итак, первый обед в море оказался на высоте. Мы находились в открытом море всего часов пять, но уже чувствовалось, что глубина здесь огромная. Волны стали еще меньше, перескакивая через них, лодка уже не стучала. Погода выдалась великолепная. Я сообразил, что днем можно почти не сверяться с компасом, просто время от времени соотносить расположение солнца со стрелкой и держать в этом направлении — очень просто. Однако яркий солнечный свет утомлял глаза, и я пожалел, что не разжился парой солнечных очков. И вдруг Клозио заметил:
— Ну и повезло же мне, что я натолкнулся на тебя в больнице!
— Не только тебе, мне тоже повезло, — ответил я и подумал о Дега и Фернандесе... Если б они тогда сказали «да», то были бы сейчас с нами.
— Ну, не уверен... — задумчиво протянул Клозио. — Впрочем, тебе было б довольно сложно заманить араба в палату в нужный момент.
— Да, тут нам очень помог Матуретт. Я рад, что он с нами, это надежный товарищ, храбрый и умный.
— Благодарю,— улыбнулся Матуретт.— И спасибо, что поверили в меня, несмотря на то, что я молод, ну и еще... сами знаете кто... Из кожи вылезу, но не подведу!
После паузы я сказал:
— Франсис Сьерра — как раз тот парень, которого нам не хватает. И Гальгани...
— Так уж вышло, такой расклад событий, Папийон. Окажись Иисус порядочным человеком и дай нам нормальную лодку, мы бы затаились и подождали их. Может, отправили бы за ними самого Иисуса. Как бы там ни было, они тебя знают. И знают, раз ты не послал за ними, значит, это было невозможно.
— Кстати, Матуретт, а как ты угодил в эту палату для особо опасных?
— Я понятия не имел, что меня собираются интернировать. Сказал, что болен, горло у меня болело, ну и еще я не хотел выходить на прогулки. Врач, как увидел меня, сказал: «Из твоей карточки я понял, что тебя должны интернировать на острова. За что?» — «Я ничего об этом не знаю, доктор. Что это значит, интернировать?» — «Ладно, не бери в голову. Ляжешь в больницу». Так я там и оказался.
— Врач хотел тебе добра,— заметил Клозио.
— Кто его знает, чего хотел этот шарлатан, отправляя меня в больницу... Теперь, должно быть, охает: «Смотри-ка, а мой ангелочек не оплошал, удрал-таки!»
Мы болтали и смеялись. Я сказал:
— Кто знает, может, встретим еще когда-нибудь Жуло, Человека с Молотком. Должно быть, он сейчас далеко, а может, отлеживается где-нибудь в кустах.
— Перед уходом, — вставил Клозио, — я сунул под подушку записку: «Ушел и адреса не оставил». — Мы так и покатились со смеху.
Пять дней мы плыли безо всяких происшествий. Днем компасом служил путь солнца с востока на запад, ночью приходилось сверяться с настоящим компасом.
На утро шестого дня солнце сияло особенно ослепительно. Море внезапно успокоилось. Из воды то и дело выпрыгивали летучие рыбы. Я изнемогал от усталости. Ночью Матуретт протирал мне лицо влажной тряпицей, чтобы я не заснул, но я все равно время от времени отключался, и тогда Клозио прижигал мне руку кончиком сигареты. Теперь стоял полный штиль, и можно было немного передохнуть. Мы спустили главный парус и кливер, оставив только стаксель, и я спал на дне лодки, как бревно, укрывшись от солнца полотнищем паруса.
Проснулся оттого, что Матуретт тряс меня за плечо.
— Сейчас только час или два, но я бужу тебя потому, что ветер крепчает, а на горизонте, откуда он дует, черным-черно.
Пришлось заступить на свою вахту. Поднятый парус быстро понес нас по гладкой воде. Позади, на востоке, небо потемнело, ветер постепенно усиливался. Стакселя и кливера оказалось достаточно, чтобы лодка неслась как стрела. Я плотней обернул главный парус вокруг мачты и как следует закрепил.
— Держись, ребята, сдается мне, приближается шторм!
На нас упали первые тяжелые капли дождя. Тьма быстро надвигалась и через четверть часа настигла нас. Поднялся невероятно сильный ветер. Словно по волшебству, море преобразилось — побежали валы с пенистыми гребнями, солнце исчезло, дождь хлынул потоками. Ничего не было видно, а волны обрушивались на лодку, окатывая нас с головы до пят. Да, это был настоящий шторм, дикая природа во всем ее великолепном и неукротимом буйстве — гром, молнии, дождь, дикое завывание ветра — вся эта безумная круговерть вокруг.
