С. Милин
Опять «божественный ветер»?
Его приход в корпункт АПН вызвал переполох. Японцы — переводчики и редакторы — то и дело заглядывали в приемную, где он сидел. Высокий, широкоплечий, с могучей шеей, он походил на боксера-средневеса, и коричнево-черное кимоно священника, деревянные гета на босых, покрасневших от январского холода ногах производили впечатление маскарада. Степенно склонив в знак приветствия выбритую голову, он отправил мою визитную карточку в широкий рукав кимоно, служащий для японцев одновременно и карманом. Скажу откровенно: священники-синтоисты пока еще не заглядывали к нам в корпункт, так что нетрудно понять любопытство, с которым я разглядывал гостя.
Вначале беседа не клеилась. Но вот подали зеленый чай — обязательный знак внимания к гостю: зимой японцы согреваются им, а летом утоляют жажду. Чай принесли в глиняных чашках с двойными стенками — в такой чашке кипяток не обжигает пальцы, — и священник, заметил я, заинтересовался ими. Эти чашки делают в Японии только в одном месте — в префектуре Фукусима, на севере страны. С чашек, по существу, и начался наш разговор.
И тут гость удивил меня. Четверть века назад он был... камикадзе. Его вылет назначили на 15 августа 1945 года. Накануне ему и другим «богам, которым все земное чуждо», выдали подогретое саке и разрешили пойти в город. Саке пили, гость помнил это очень хорошо, из чашек, изготовленных в Фукусиме. А утром девятерых смертников, выстроившихся у самолетов, провожал весь отряд.
В воздух взмыл первый. Шасси, отделившись от фюзеляжа, — последнее усовершенствование в технике самоубийств, — подпрыгивая и вихляясь, покатилось к дальнему концу поля. Сесть самолет смертника уже не мог. Не мог он и вернуться баки истребителя заправлялись горючим только на полет в одну сторону. Взлетел второй, третий, четвертый... Вдруг на командной вышке замахали флагом. К самолетам бежали офицеры. «Капитуляция! Император выступил по радио! Капитуляция!» Седьмой с трудом выбрался из самолета, сделал несколько шагов и рухнул. В сознание он пришел не скоро.
«...Император — обычный смертный. И не простирается династическая линия императорской семьи на 2600 лет в прошлое, к богине солнца Аматэрасу. Японцы вовсе не исключительная нация, призванная повелевать миром...» Разум отказывался верить, что все, чему поклонялся, оказалось ложью. Как жить дальше? Да стоит ли вообще жить? Однако седьмой из шеренги камикадзе не покончил с собой, как это сделали многие другие.
И вот он передо мною, бывший камикадзе, а теперь священник-синтоист. Обрел ли: он веру? Нашел ли цель в жизни?
Нелегко было понять все это в коротком разговоре, и прежде всего потому, что понять нужно не просто одного человека, а одно из характерных явлений недавнего прошлого «империи божественного микадо» — камикадзе.
Согласно конституции, принятой после второй мировой войны, Японии запрещено иметь армию, вести милитаристскую пропаганду, не говоря уже об участий в каких-либо военных действиях. Так что если кто до недавнего прошлого и вспоминал о камикадзе, то только в разговоре о токийских шоферах такси, которые носятся с отчаянной скоростью, а к правилам уличного движения относятся как к личному вызову. Но в последние несколько лет вновь заговорили о камикадзе. Причем произошло это исподволь: заметка, другая, воспоминания, репортажи — и вот уже зазвучал старый рефрен о «рыцарях смерти, богах-сверхгероях».
В 1962 году, когда японские «силы самообороны» превзошли по огневой мощи старую императорскую армию, правительство Японии решительно взялось за воспитание у народа, и прежде всего у молодежи, «сознания необходимости защищать свою страну». Тогдашний премьер-министр Икэда провозгласил политику «хито дзукури» — «создания нового человека». Марксистская идеология — вот главная опасность для японской молодежи, утверждал Икэда. Необходимо создать «новую» идеологию, которая возобладала бы над марксизмом. Надо привить молодому поколению чувство уважения к императорскому гимну «Кимигаё». А гимн начинается со слов: «Мы, японцы, превыше всего...» Рескрипт императора Мэйдзи о воспитании должен лечь в основу морали, предписал премьер-министр. Этот рескрипт, опубликованный в 1890 году, требовал от молодежи готовности отдать жизнь во имя величия императорского трона. А раз так, в школьных учебниках «новь замелькали имена «героев» захватнических войн в Корее и Китае, в них опять стала прославляться «доблесть» камикадзе, а ритуальные собрания в храме Ясукуни в память о них — собирать целые толпы участников.
...Место это торжественное, храм Ясукуни. В темной земле, окружающей здание храма, покоятся символические останки тех, чьи бренные кости лежат на дне Тихого океана. Холодно, моросит дождь, и посетители аккуратно складывают свои зонты и оставляют их у входа в храм, над которым обвис намокший лозунг: «Придет день, и вновь мы будем царствовать в Азии!» Около одной из стен сумрачного здания выстроено возвышение, окруженное знаменами с эмблемой восходящего солнца. Рядом на стульях разместилось несколько сот людей: родители, дети, родственники погибших камикадзе. В первом ряду сидят несостоявшиеся летчики-самоубийцы. На возвышение-трибуну поднимаются ораторы, низко кланяются, целуют знамена, кричат «банзай!».
11 февраля 1967 года, впервые после капитуляции, в Японии отмечался праздник Кигэнсэцу — День основания нации. В свое время он был запрещен как милитаристский, способствующий разжиганию фанатического национализма. «Восстановление праздника Кигэнсэцу сравнимо лишь с впечатлением, которое могло бы произвести возобновление чудовищных нацистских парадов в Нюрнберге», — наглядевшись на торжества в Токио, написал американский историк и журналист Дэвид Конде. В свое время для камикадзе считалось высшей честью погибнуть именно 11 февраля. Теперь бывшие смертники принимают самое деятельное участие в праздновании Кигэнсэцу. В этот день они снова видят себя богами.
Почтить же «погибших богов» в храм Ясукуни приходят сейчас и те, кто составляет планы создания новой армии, «соответствующей экономической мощи Японии, которая вышла на второе место в капиталистическом мире по национальному валовому продукту». Они приходят в храм Ясукуни не просто понаблюдать. Именно с их благословения сегодня вновь звучат далеко идущие призывы: «Мы существуем лишь благодаря духам героев Ясукуни, павших на поле брани. Не предадим же героев Ясукуни! Полностью пересмотрим конституцию — крупнейшую раковую опухоль! Защитим родину от революции!»
И все же двадцать пять лет, минувшие со дня разгрома империалистической Японии, не прошли бесследно. Как бы этого ни хотелось наследникам тех, кто в свое время мечтал о японском владычестве в Азии, нынешнее молодое поколение японцев по-иному смотрит на их несбывшиеся планы. Разве не об этом свидетельствует, например, интервью, которое взял итальянский журналист Гуидо Джероза у Кацутоси Такасэ, сына погибшего камикадзе, во время церемонии в храме Ясукуни?
«— Когда погиб твой отец?
— 25 октября 1944 года у берегов Филиппин. Его самолет взорвался, врезавшись в палубу авианосца.
— А когда ты родился?
— Месяц спустя.
— Когда ты узнал о смерти отца?
— Мне сказала об этом моя мать, когда я пошел в школу. Она объяснила мне, что мой отец погиб за то, чтобы наша страна была великой.
— Прежде чем умереть, твой отец написал вам письмо?
— Да, моей матери. Он написал: «Мне очень грустно, что скоро у нас родится сын, а меня уже не будет рядом, чтобы защитить его. Я хочу только, чтобы он любил своего отца, которого ему так никогда и не увидеть».
— Ты его любишь?
— Да. В детстве я даже мечтал стать летчиком, чтобы быть таким же, как он. Но потом передумал: сейчас я работаю телеграфистом на Центральном токийском почтамте.
— Веришь ли ты, что его смерть была полезной для твоей родины?
— Полезной? Так говорят. Хотя для сына полезней, чтобы отец был дома, не правда ли? Я читал много книг о прошедшей войне, но ни одна из них не вернула мне моего отца.
— Значит, ты не думаешь, что война была такой героической, как об этом говорят все эти «дядюшки», которые собрались сегодня здесь, в храме Ясукуни?
— Нет, я категорически против войны. По-моему, это самое страшное, что может быть на свете. И я уверен, что мой отец в душе тоже ненавидел войну».
...Да, многое изменилось в нынешней Японии. Потому-то так трудно было мне понять душу собеседника — бывшего камикадзе, ставшего священником-синтоистом — во время нашего разговора в токийском корпункте АПН.
— Обрели ли вы веру? Нашли ли цель в жизни? — еще раз спросил я странного священника, что не успел погибнуть четверть века назад.
— Ищу, — коротко ответил он.
