Сплел он плетку. Взял меня за воротник, ножом рубаху разрезал. И начал полосовать плетью. Почернело у меня в глазах, земля уплыла куда-то.
Очнулся вечером. Снова Гришка приходит. В руках у него наган.
— Ну что, спробуем оружие? Счас тебя в лес поведу.
Иповел он меня не куда-нибудь, а на Гранатову варакку. Я иду да потихоньку песню поморскую пою, чтоб виду не подать, что тошно мне, да и спина вся горит, будто кипятком облитая.
— Кончай петь,— говорит Гришка.— И говори, места гранатовые где находятся и где у старика сапожки спрятаны.
— Не скажу.
— Тогда вставай спиной ко мне, лицом к обрыву.
— Отчего ж спиной к тебе? Боишься мне в глаза смотреть?
Долго целился в меня Гришка, удовольствие свое растягивал. Потом опустил наган.
— Может, что скажешь перед смертью?
— Чего скажу? А вот чего. Каждая капля моей крови, которая на варакку упадет, новым зерном граната станет. Потому что я и камень — одно и то же. Я и лес — одно и то же. Я и море — одно и то же. А кто ты, Гришка? Чужой ты человек в этом мире. И придет время, отторгнет тебя родная земля, и море тебя не примет.
Выстрелил он. А стрелок-то был неважнецкий. Пуля мне в плечо попала. И упал я с каменного обрыва. Однако было в Гранатовой варакке, видать, что-то волшебное. Не дала мне она погибнуть. Упал я на плотный ельник, спружинили ветки, скатился я по ним на мшаные кочки. Ушибся, конечно, поцарапался, однако на ноги поднялся, побежал в лес. Гришка палил мне вслед, не попал. Добрался я к ночи до деревни. Веревки сумел перетереть о камень, рукавом рубахи кое-как рану замотал.
Пробрался в мастерскую. Тихо. Нащупал огниво, зажег коптилку с тюленьим жиром. Дядя Филя лежит на полу, носом к половицам, рубаха на спине разорвана, спина, как и у меня, исполосована плеткой. Мертвый дядя Филя-то. Больно стало на душе до того, аж задохнулся. Дядя Филя-то за родного отца мне был.
Вышел я в сени, нашел тайник. Взял ларец с сапожками, пошел к избе, где Шурка жила. Тихо в деревне, беляки всех собак перестреляли.
Постучал в дверь. Слышу, Шурка спрашивает:
— Кто там?
— Это я, Павел.
— Зачем ночью пришел?
— Свататься.
Она дверь открыла. Я к косяку прислонился, ноги не держат. Шурка как увидела меня — побелела вся.
— Я тебе сапожки принес, какие ты заказывала. Выполнил свое обещание. А ты свое выполнишь?
— Не до этого сейчас. Вот-вот родные придут, ише не знаю, как тебя встретят. Может, беляков кликнут. Пошли в баню.
Там Шурка мне рану перевязала, принесла чистую отцову рубаху и меховую жилетку.
— Ну, что делать будем? — спрашиваю.— Коли люб я тебе, давай сбежим к красным партизанам. Там в отряде нас по советскому обычаю обвенчают...
И ушли мы в лес.
Сергей Кручинин сказал мне:
— Оженить вас я имею полное право. Только справки о регистрации брака выдать никак не могу. Нету у меня бумаги. И ручки с пером нету. А также чернил.
— Ничего, сейчас все будет.
Вместо бумаги клок бересты я срезал. Потом перо чайки нашел. Потом черной чаги растер с одним корешком, кипятком заварил, и стали у нас чернила.
И окрутил нас Сергей, и справку с печатью выдал. И стали мы с Шурой мужем и женой, а также красными бойцами.
Отгремели выстрелы в беломорских лесах, выгнали беляков и интервентов. Но не все они ушли за кордон. В лесах ише прятались. Председатель Совета не вернулся — расстреляли. Стал председателем Сергей. Как-то ночью и его убили — выстрелили в окно из винтовки.
Однажды прихожу домой с охоты, тащу морских уток. Гляжу — дверь в дом распахнута. Пустой дом-то стоит, весь как есть пустой. Ни Шуры, ни ребенка. Побежал к соседской бабке. И она сказала:
— Приходил Шуркин отец, Данил Потапыч, сказал, будто в лесу тебя кто-то сильно поранил и ты пластом лежишь в деревне Ванькина Сельга. Шурка ребенка схватила да и ушла с отцом-то.
Честно говоря, испугался я. Чего задумал этот бирюк Данил, который беляков любил угощать?
Побежал по тропинке к Ванькиной Сельге. Добрых верст пятнадцать отмахал. Тем временем стало смеркаться. Верста до деревни оставалась, там был крутой спуск со скалы. В сумерках я и не заметил, что между двух сосенок на высоте сапога веревка протянута. И покатился со скалы-то. Встать на ноги ише не успел, а на меня уж навалились двое — Гришка и Данил Потапыч. Связали, голову тряпьем обмотали на тот случай, ежели заору. Потащили в кусты. Слышу — рядом лошадь всхрапнула. Погрузили меня на волокушу, повезли. Долго везли. Вот привезли, затащили в какую-то амбарушку, бросили на пол. Я головой ударился, загудело в голове-то. Веревку аккуратно сняли.
— Может, еще для кого-нибудь из красных веревка пригодится,— со смехом сказал Гришка.
Дверь захлопнули, засов задвинули, ушли. Долго я гадал, где нахожусь. Наконец понял. Эта избушка — медвежья западня. Кладут в нее приваду, а когда медведь найдет и потянет приваду — к ней веревка привязана и через дырку в потолке протянута к двери,— дверь захлопывается намертво. Дверь не сбоку навешена, а сверху падает в желобах. Крепко избушка сделана — не разломать ее медведю, а мне уж и вовсе не под силу. Значит, должен я тут помереть с голоду.
Однако в медвежьей ловушке я недолго просидел. Утро наступило, в крохотное окошко солнышко заглянуло. Слышу — шаги. Не по себе стало. Смерти не боюсь, да злодеи, того гляди, мучить начнут.
Дверь открылась. Заглядывает Данил Потапыч. Вид у него аховый. Морда вся исцарапана, нос распух — видать, ударили чем-то. А за Данил Потапычем Шурка стоит с ружьем в руках. Она, стало быть, и заставила его сюда прийти.
— Здорово, тесть,— говорю.— Кто ж это тебя так разукрасил?
Молчит, только носом сопит.
— Эх ты, деревина гнилая,— говорю.— И чего тебе по-человечески не живется? Внук у тебя есть — глядел бы на него да и радовался. Чего тебя, старого, на злодейства тянет? Какой дурной огонь в тебе горит?
Молчит. Бирюком смотрит. Да, чужая душа потемки. По-разному люди устроены. У одного от работы душа радуется. Он и избу срубит, и рыбы наловит, и в ремесле художество покажет. Радуется он и морю синему, и лесу зеленому, и тому, что живет на белом свете. И рад он соседу помочь, рад дружбу завести, и жену он любит, и детей растит. А рядом вот он, злодей. Не сидится ему на печи, нать ночью по лесам шастать, людей губить.
— Сергея-то ты убил? — спрашиваю.
— Нет. Это Гришка. Я верующий. Мне убивать вера запрещает.
— А меня в медвежьи хоромы сунуть да с голоду уморить — вера не запрещает?
Молчит.
— Вот что, дорогой тесть Данил
Потапыч,— говорю.— Не жить нам вдвоем по соседству. Либо ты меня порешишь, либо я тебя. Однако ты отец моей Шуры, и не хочу я, чтобы между нами кровь стояла. Иди с повинной к Советской власти — другого пути для тебя нету. Не мешай жить ни мне, ни Шуре, ни Ванятке маленькому. А Гришку я сыщу.
И сыскал я его. Жил он в дальней рыбацкой избушке и уворованными снастями рыбу ловил. Тем и кормился.
Долго мы с ним бились. А все-таки повязал я его. Взвалил на спину, потащил на себе, чтобы сдать злодея куда следует.
Тащил долго. Приустал, конечно. И вышел как раз на ту избушку, где мне довелось ночь провести. Ладно, говорю, я тебе не лошадь, не олень, таскать тебя, а посиди-ка в медвежьей хоромине да подожди маленько.
Закрыл его там и пошел за милиционером. На другой день пришли мы. Открыл я дверь — а Гришка висит в петле. То ли ухитрился руки себе развязать да сам и удавился, то ли позаботился кто-то, чтобы Гришка лишнего не рассказал.
Пролетели трудные годы. Жили мы не тужили, потом у нас еще дочка родилась. Когда стала невестой, тут уж я тряхнул стариной. Сшил ей башмачки из красной кожи, что осталась в мастерской. В них она и на свадьбе красовалась, выдал я ее за хорошего парня-помора.
Однажды привез я сына Ивана на Гранатову варакку, показал темно-красные кристаллы и сказал:
— А что, сын, не хочешь ли попробовать иметь дело с гранатом?
— Твердый этот камень — гранат.
— Вся жизнь, сын,— красный гранат. Тверда она. И чтобы гранить ее, великое мастерство нужно. А твердости не нать бояться.
Говорит мой сын:
— Вот, батя, ты хорошо умеешь гранаты гранить, много лет с ними дело имел. А рассказали тебе твои варакки да леса, отчего это кристаллы такие красивые и в такой форме на свет появились?
— Ответ на это может дать только сама матушка-природа. А она великая молчальница.
— А я все ж попробую ее поспрашивать.
И вышло так, что стал мой сын геологом, ученым человеком. Бывало, приедет в гости, рыбку мы с ним поудим, и спрошу я его:
— Ну как, ответила тебе матушка-природа, какие силы волшебные гранят кристаллы в их естестве?
Смеется:
— Нет, не ответила покуда, батя. Да и вопрос не прост. Кто его знает, может, в нем и заключена самая главная природная тайна...
