Хобаки захлебывались от восторга: подвернулся случай искупить свою вину чужой кровью.
У нас оставалось всего лишь немножко муки, сухарей и соли. Дичи никакой, все куда-то подевалось. Изредка удавалось убить кедровку. Собаки голодали вместе с нами.
Ральф уже самостоятельно загнал четырех соболей, и Иннокентич подумывал даже написать «папе Коле» письмо, намекнуть, что вообще-то, по доброте душевной, собачку он может оставить у себя. Ничего, мол, пусть живет.
— Собака должна жить в тайге, а не на автомобиле кататься, — оправдывал Иннокентич свои намерения.
Я почти перестал его бояться.
Как-то мы шли по путику, где нет капканов, промышляли, как могли, и вдруг старик окликнул меня. Я никогда не видел его в такой ярости.
Он ткнул пальцем вниз. Это был след Соболя.
Оказывается, он шел вместе с нами вдоль путика и устраивал лежки, отсыпался, когда другие собаки работали. Через каждые полверсты он ложился отдыхать. А возвращался вместе со всеми и делал вид, что валится от усталости.
В этот вечер он вернулся со всеми и уселся у костра рядом с рабочими псами, как будто трудился не меньше их.
Иннокентич не спеша сделал петлю и окликнул Соболя. Тот подошел.
— Съедим в ужин, — сказал мне Иннокентич.
Я молчал.
Иннокентич накинул псу на шею петлю и привязал его к зимовью. Собаки не обращали на него никакого внимания. Но когда он зарядил ружье и взвел курок, все псы повернули головы на щелчок, подбежали к хозяину и глядели точно по направлению дула, оскалив зубы на Соболя. Тот все понял и задрожал, тоже неуверенно оскалил зубы, как бы улыбнулся.
Иннокентич опустил ружье и крикнул:
— Васька!
— Тут! — отозвался я без особого энтузиазма.
— Он был слишком умным. И это в девять-то месяцев. — Старик сунул ружье мне в руки и сказал: — На-ко.
— Не могу, — сказал я, оглядываясь на Иннокентича. Потом прицелился, закрыл глаза и нажал курок.
Красавца мы съели вместе с собаками. Это как-то поддержало наши силы, но ненадолго. А уходить мы не хотели. Я-то, конечно, хотел уже вернуться в поселок, отоспаться, отогреться и откормиться. Мне уже было наплевать на деньги. Но Иннокентич, как бы боясь, чтобы я не заскулил, говорил:
— В будущем году соболь уйдет. Это сказал «папа Коля». Он парень ученый, знает.
И мы терпели.
Утром Иннокентич пошел по северному путику, я — по западному. Со мной бежали Ральф и Шельма.
Не прошел я и трех верст, как наткнулся на след очень широкой человеческой ноги, так мне показалось. Это прошел медведь. Рядом были следы Шельмы и Рдльфа.
Медведь сначала шел по путику, потом съел кедровку у капкана, зачем-то разрыл снег и двинулся на северо-восток. Я перезарядил оба ствола пулями, проверил, заряжен ли третий, нарезной ствол, и пошел по следу.
Год был неурожайный, ягод не было, медведь не заелся и осенью не залег в берлогу, как ему положено, а шастал по тайге, и, конечно, с голоду ничего не боялся. Но голодный паек делает храбрым не только медведя.
Своих собак я не слышал.
И тут я подумал, что, двигаясь на северо-восток, миша непременно встретился с Иннокентичем. А кто кого будет скрадывать: Иннокентич медведя или медведь его — дело темное. Я торопился, благо, что миша расчистил маленько дорогу и утоптал снег. Я как-то не задумывался о том, что умный зверь, когда идут по его следу, сам заходит в тыл охотнику. Но вряд ли шатун мог сейчас, с голоду, соблюдать предосторожность. Он, конечно, пойдет на «ура».
И вдруг впереди послышался рев, от которого у меня шапка полезла на затылок от страха. Потом собачий лай и визг, такой тоскливый, что я даже не смог угадать, кто это: Чара или Шельма. Собачьи голоса вернули меня к жизни, я нахлобучил шапку и кинулся что есть силы вперед. Грянул выстрел, за ним второй.
Когда я добежал до Иннокентича, он сидел на поваленной лесине и курил козью ножку. Рядом с ним лежал в крови сутулый медведь, запорошенный снегом, и Шельма с распоротым животом и оскаленными зубами. Лицо Иннокентича ничего не выражало. Он курил и тупо глядел на мертвую Шельму.
— Глаза, однако, слезятся маленько. С голоду, что ли? — пробормотал он.
Я вытащил из его мешка топор и принялся готовить дрова. Иннокентич сидел и курил.
— Передвинь костер, вот здесь хорошо будет, — сказал он.
Костер был так жарок, что кухта с соседнего дерева оплавлялась, капала на собак и застывала на их шерсти, как восковые лепешки.
Иннокентич сидел так расслабленно, что казалось, из него вытащили все кости.
Когда мы накормили собак и сами сели, Иннокентич кивнул в сторону Шельмы и сказал:
— Если б не она, отдал бы богу душу.
Мое брюхо надулось, будто я проглотил футбольный мяч. Я распустил ремень на последнюю дырочку, но никак не мог остановиться.
— Живот, однако, заболит, — сказал Иннокентич, — особливо-то не зверствуй. Притормози маленько.
После еды мы разделали тушу и уложили мясо на кое-как сколоченный лабаз, сверху накрыли шкурой.
Стемнело. Взошла луна. Иннокентич сказал:
— Остановиться придется на сендух (1 Сендух — ночевка.). Пойдем утром-то.
Только сейчас я понял, что мы правильно разложили костер, под искарью — корнем вывороченной лиственницы. Иннокентич, наверное, чувствовал, что нам придется здесь заночевать.
Он послал меня нарубить пихтового лапника, а сам разгреб палкой место, где был костер. Здесь мы набросали лапника, а рядом разложили новый костер.
Над нами поднималось звездное небо.
Проснулся я оттого, что спина замерзла, а лицо и живот чуть не дымились от жара. Я повернулся к костру спиной, но тогда замерзало лицо. Так я и вертелся, как шашлык на палочке.
Утром мы положили в мешки килограммов по двадцать пять мяса и двинулись.
Сначала я шел первым, пробивал лыжню. Сзади покряхтывал Иннокентич. Конечно, старику было трудно идти с грузом. Да и я полз еле-еле. И вдруг почувствовал такую слабость, что и сказать нельзя. Со мной стало твориться что-то неладное. Мне так схватило живот, будто внутрь засунули ежа и стали его накачивать воздухом. Я чуть не взвыл от боли.
— Пожадничал маленько, — сказал Иннокентия, — это бывает. По неопытности.
Я прошел еще с версту и почувствовал себя совсем ни к черту. И стал через каждые десять шагов присаживаться и курить.
Иннокентичу, наверное, надоели мои бесконечные перекуры, и он сказал:
— Слышь? Дай-ко я пойду первым.
И тут Иннокентич увидел след соболя. Будь он неладен, этот соболь! Старик осторожно щелкнул пальцами — Чара кинулась к нему, забыв обо всем. И через секунду уже неслась по следу, увязая по брюхо, извиваясь, с вывалившимся языком.
На небольшой полянке стояли три разлапистых кедра и рядом сосенка, на которую соболь, конечно, никогда не полез бы: голый ствол, негде прятаться.
Я тоже осторожно снял свой мешок и перезарядил ружье.
Чара и Ральф облаивали кедры. Мы поняли, что соболь там, но не знали, на каком именно. Иннокентич выстрелил наугад, чтобы зверек показал себя. Потом и я выстрелил, но снег только осыпался от наших пуль. Соболь как в воду канул. А собаки по-прежнему сходили с ума.
Мы перестреляли все патроны. Собаки захлебывались от злости, нацелив носы на кедры. И тут я заметил, что ружье Иннокентича повернулось в сторону сосенки. Там, припечатавшись к стволу, сидел соболь и терпеливо ждал, когда мы израсходуем свои боеприпасы.
Грянул выстрел Иннокентича — зверек прыгнул вниз, как рукавичка, и нырнул под снег. Вынырнул метров за пятнадцать в стороне. Осмотрелся и снова нырнул. Наши собаки понеслись за ним, а он вынырнул и побежал в открытую. Собаки проваливались по брюхо, а он бежал как по паркету.
— Дай патрон, Васька, или сам стреляй! — крикнул Иннокентич.
— Нету, — отозвался я и сел в снег.
Иннокентич поглядел на меня и стал молча перекладывать мой груз в свой мешок.
Я прошел налегке шагов двадцать и снова упал.
Сквозь наплывавшую на глаза пелену я чувствовал рядом какую-то возню: не то медведь, не то соболи окружили меня,, не то люди ростом с ель, с белыми глазами.
Очнулся я, когда показалось зимовье. Я лежал, завернутый в куртку Иннокентича, на сбитых лыжах, под головой у меня был мешок с грузом...
Когда я был уже достаточно здоров, Иннокентич принес медвежье сердце и заставил съесть его целиком, сырым.
— Есть такое поверье, — пояснил он, — промысловиком станешь.
Добираться до поселка нужно около ста верст. Мы взяли с собой только самое необходимое: пушнину, вареной медвежатины, оружие, топор, спички и соль. По пути нам пришлось заночевать под звездами...
...В поселке сходили в баньку, попарились хорошо, побрились. И когда Иннокентич снял свою бороду, его голова стала похожа на череп, обтянутый кожей.
