— Мне тоже этот день запомнился, — сказал Володя. — Он стал для меня как бы экзаменом на нашу профессию.
... Диспетчер дал сигнал о пожаре. Глубина 300 метров. Спускаемся. Внизу, у ствола шахты, видим двух оглушенных взрывом людей. Узнаем: они работали в глубине штреков, когда взрывной волной их отбросило и обожгло. Взрыв услышал электрик — звук под землей сильно бьет по перепонкам — вызвал тут же «Минку», машину, диспетчер дал сигнал нам...
На размышление не было ни секунды: сигнал и так пришел к нам с запозданием. Надо идти на разведку: установить место вспышки газа, концентрацию его, обрушения. Идем. Дым, ничего не видно. Обследовали всю панель — это определенный участок шахты. Кончился кислород. Обычно баллонов респиратора хватает на четыре часа, но при такой нагрузке — меньше, да еще часть кислорода — НЗ... Возвращаемся к стволу, дым разносится по всей шахте... Выбрались. А под землю пошло другое отделение. Отдохнули, надышались-отдышались — и снова в шахту. Начали работу по восстановлению вентиляции: ставили перемычки, тянули трубы, более чем 600 метров проложили, а потом уже стали обследовать электрооборудование. Пять суток двадцать четыре горноспасателя работали в штреках день и ночь. Да вы посмотрите оперативный журнал, там все зафиксировано...
Листаю журнал. Каждое действие расписано по минутам. Та же скупость в словах, даже в описании самых напряженных мгновений, — «сильная задымленность, высокая температура, вода кончилась...
— Володя, а кем вы работали на руднике? — спросила я.
— Занимался закладкой штреков, — ответил Володя. Чувствуя, что я жду пояснений, взял карандаш, лист бумаги и быстро нарисовал схему, из которой было ясно, как соляные отвалы — те самые терриконы, которые нельзя было не заметить на окраинах Березников и Соликамска, — снова перемещаются под землю в отработанные штреки.
— Грамотно, — похвалил Сурсяков. — Когда я был таким, как ты, объяснить так, пожалуй, не сумел бы. Кстати, помощник командира Шишкин, — обернулся ко мне Виктор Николаевич, — скоро защищает диплом — впервые в истории Березниковского техникума — о горноспасательных работах в калийных шахтах...
— Однажды, — вдруг неожиданно сказал Володя, — когда я уже работал в отряде, вызвали в горный цех. Помощь оказывал... отцу. Не думал, не гадал, что такое может случиться.
Наконец мы с Леной добрались до штрека, где грохотал комбайн, скрипела транспортерная лента и висела пыль, словно легкий туман, подсвеченный электрическим светом. На проходке работали двое. Один сидел за рычагами управления комбайна — перед ним поднималась глухая темная стена; другой находился в самоходной машине, пристроившейся в хвост комбайна. Светлая широкая струя измельченной породы сыпалась в кузов...
Лена взяла пробу, и мы двинулись в обратный путь. Чем ближе к выходу, тем ощутимее движение воздуха. Когда наконец мы поднялись на поверхность, в глаза ударил свет. Яркий, белый. Город словно встречал тебя впервые.
... В Березниках уже мало кто помнит, как на месте прикамских лесов и болот, по соседству со старыми солеварнями и содовым заводом, вбивали строители в топкие берега тысячи деревянных свай, как ломали черные от старости избы, прокладывали улицу за улицей. Для того чтобы спуститься под землю, надо было построить город на земле.
Л. Чешкова, наш спец. корр.
Фото В. Брандмана
П рекрасна река Ароматная, величава цитадель с ее мачтой-иглой над главным редутом, заманчив рынок Донг Ба и небольшие лавчонки напротив, уютны и приветливы набережные, закрытые от солнца фламбуайянами и пальмами. Все три моста — Старый, Новый и «Белый тигр» — широки и просторны, словно висячие бульвары, где всегда тянет прохладный ветерок. Таким предстает город Хюэ, бывшая королевская столица Вьетнама.
Достаточно прожить здесь немного, чтобы появились в городе любимые места, где можно бродить бесконечно. Мне, например, пришлась по душе аллея Джонок, или канал Донг Ба, где у берега приткнулись суденышки-дома. Начищенные полы жилых кают отблескивают под солнцем, если его луч попадает через иллюминатор. Над ними набережная, лавки, толпа, узкие трехэтажные дома с распахнутыми настежь окнами, в которых протекает на людях жизнь их обитателей.
Парень на корме с гитарой, потренькав для пробы, начинает выводить старинную мелодию. Глядя в сторону, на воду, на доски, соединяющие его джонку с берегом, возле которого на каменных ступенях женщины полощут белье, он заводит песню.
Мелодия снова повторяется и из общего хихиканья прачек выделяется ответный голосок. Парень аккомпанирует и ответу. Так может продолжаться бесконечно; время от времени певцы сменяются.
Поют в Хюэ повсюду. Когда я пришел на второй этаж рынка Донг Ба, где теперь работает кооператив швейников, там стоял старичок и пел старинную балладу, стараясь пересилить стрекот швейных машин. Старичка вскоре мягко выпроводили, дав ему донг в счет расходов на культурную работу. Мне рассказали потом, что в этой балладе около трех тысяч куплетов и старичок их знает все.
Хюэ напоминает большой сад. Ранним утром глубокую тишину тревожат только птицы, далекий звон колокола бенедиктинского монастыря за восточной окраиной да глухие удары тамтама в пагоде. Нет ни одного дома, ни одного храма или старинного дворца, которые не кутались бы в зелень листвы.
Уроженцы других вьетнамских провинций не станут оспаривать, что элегантней девушек, чем в Хюэ, не найти нигде. Изящная шляпа нон, легкий халатик ао-зай и белоснежные шелковые брюки придают им особую грацию. Ао-заи обычно тоже белые. Помню, как, словно яблоневым цветом, покрылись стройными белыми фигурками девушек лестницы пагоды — башни Линь Му, аллея Джонок и набережная близ цитадели в праздник пятнадцатого дня после рождения Будды. В Хюэ этот день по традиции посвящается юным горожанкам.
При всей утонченности жизнь в бывшей столице пронизана простотой во всем, даже в еде. В ресторанчике на улице Зуй Тана можно попробовать «бань-тхой» — нежно взбитую смесь из яиц, креветок, маленьких рыбок, свинины и овощей. Или «бань-бео», которое едят утром — крошечные креветки со свежей зеленью, завернутые в тонюсенький блинчик. Небольшие пирожные — сладкие или соленые, квадратные или вытянутые вермишелью, пятиугольные, с фруктами, джемом, пастой, которые пекут в Хюэ, — известны всей стране.
Особенно же вкусен чай. Ароматизированный семенами лотоса, лепестками хризантем, жасмина или арека, чай в Хюэ кушают из чашечек-наперстков. Самые же утонченные ценители наслаждаются чаем у подножия дерева «кюинь» во время его ночного цветения, которое бывает раз в году.
Простые, сдержанные, скромные и деликатные жители Хюэ своим характером под стать образу жизни. Мне кажется, этот образ сложился как некий протест против мертвящих условностей и сложностей ритуала, царившего при дворе королей совсем рядом, за стенами цитадели, Пурпурного и Запретного городов.
Тэт за запретными стенами
Мы вошли в цитадель через узкую арку, оставив за спиной главный бастион с мачтой, подошли к Нго Мон, «Южным воротам». Их центральные створки впервые распахнулись перед народом в 1945 году во время августовской революции. До этого через них мог следовать исключительно монарх. Над воротами возвышается величественный «Бельведер пяти фениксов», откуда король принимал парады. «Центральная дорога» между двух бассейнов «Великих жидкостей», заросших лотосами, выходит на двор «Великих мирян». Здесь на каменных табуретах среди огромных фарфоровых ваз млели на солнцепеке второстепенные мандарины, дожидаясь решений по различным вопросам, которые принимались во дворце «Тхай Хоа» — «Свершенного согласия». Там, внутри огромного зала под мощным потолком, покоящимся на 80 колоннах из железного дерева, покрытых резьбой, орнаментами и сентенциями, лаком и позолотой, стоят только стол, инкрустированный перламутром, и трон на пьедестале, задвинутый вглубь. До 1945 года колонизаторы пытались продлить жизнь феодальным институтам Вьетнама. Правда, двор в Хюэ к этому времени был не более чем театром мумий, где главные роли исполняли марионетка-король и многочисленные мандарины.
Слово «мандарин» — «мантри» — пришло в европейские языки из санскрита через малайский и португальский. Означает оно «советник» или «министр». Вьетнамцы для обозначения человека, занимавшего официальную должность в монархическом аппарате, употребляют слово «куан».
