Мы подошли к скале, на которой еще недавно лежал Тулайбаш. За скалой начинался глубокий каньон. На снегу были хорошо видны следы ушедшего стада.
— Осторожно, — строго сказал Зейтун, когда мы вышли на снежник, — поскользнешься, пойдешь вниз без остановки.
Я оглянулся и увидел, на какой высоте мы очутились. Прямо под нами, нависая, поднималась громада Тютю-Баши. На двух ее вершинах сияли на солнце снежные флаги. У самого подножия Тютю-Баши начиналась тонкая нитка реки.
Снег был твердым и сыпучим, блестящая ледяная крупа. Турья тропа вела к леднику.
— Там, где туры ходят, человек тоже пройдет, — рассудил Зейтун. — Это, когда они бегут, могут по любой скале забраться, а так, когда спокойно, самый безопасный путь выбирают...
Тропа была такая, что на ней не всегда умещались подошвы ботинок. К тому же было много прошлогодней, скользкой, как мыло, травы, за которую я помимо воли хватался, хотя и знал, что этого делать не следует, трава — ненадежна. На камнях росли камнеломки, похожие на маленькие моховые кочки, покрытые мельчайшими желтыми цветами; мохнатая, как ночные бабочки, сон-трава и горечавка, что синее горного неба в зените. С какой-то последней жалостью вглядывался я в эти былинки, прилепившиеся к камням, и мне казалось, что запоминаю их на всю жизнь. Но опасные места кончались, и я забывал страх и жалость к этим бесприютным растениям...
Туры шли впереди нас. Это было видно по следам и клочкам шерсти. И вдруг мы увидели их почти на самой вершине гребня. Они стояли на фоне неба и, склонна рогатые головы, наблюдали за нами. С гудением, прыгая от стены к стене, пролетел камень. За ним второй.
— Старики говорят, что туры всегда пускают камни на охотников. Поднимутся выше и пускают, — сказал Зейтун.
— Сейчас перейдут гребень — и нет туров...
— Пусть уходят, — отозвался Зейтун спокойно, — каши останутся. Это другое стадо.
Мы шли час или два, а может, и больше, и я постепенно утратил чувство времени. Мы перебрались через несколько каньонов и снежников, но туров нигде не было. Только черные альпийские галки мельтешили над склонами. Их резкие крики были сродни звуку, что издают два камня, если их стукнуть друг о друга. Чуть выше нас изредка дули в свои свирели невидимые улары; то появляясь, то исчезая за скалами, кружила очень большая светло-коричневая птица, которую Зейтун называл орлом, а Монин — грифом. Казалось, что все живое вокруг знало о нашем приближении. Видимо, я здорово устал, потому что наша затянувшаяся погоня показалась мне бессмысленной.
Но вдруг Зейтун прилег за камень и показал: осторожно!
Великолепная панорама открывалась отсюда. Гребень резко уходил вправо, открывая всю вершину Тютю-Баши и ледник с бутылочно-зелеными стенами ледопада. Впереди и чуть ниже нас лежал небольшой каньон, на дне которого белел язык снежника, и островком торчала группа скал. На скалах, настороженно оглядываясь, столпилось стадо. Наверное, Тулайбаш все еще не решил, как двигаться дальше. Перейти ли снежник и уходить в Адыр-су или вернуться назад, так как преследователи уже давно не показывались.
Щелкнул затвор фотоаппарата, и Тулайбаш, точно подстегнутый выстрелом, прыгнул в снег.
— Теперь ушли! — сказал Зейтун.
Я увидел сразу все стадо, но белого тура там не было. И мне стало скучно.
— Может, дойдем до тех скал? — попросил Монин.
— Зачем? — спросил я почти враждебно. — Следы посмотреть? Так мы целый день по ним ходим. Надо возвращаться...
— Тут же совсем рядом, — настаивал мой товарищ. — Дойдем — и сразу домой.
Проваливаясь по пояс в сыпучем снегу, мы перебрались на скалы. Здесь было много следов, шерсти, помета туров. Как видно, они не раз навещали это место.
— Смотрите, здесь даже трава растет! — несколько преувеличенно обрадовался Монин. — А знаете, давайте здесь пообедаем!
Мы снова разложили мясо, редиску, хлеб и принялись за еду. Пригревало солнышко, гудели натруженные ноги, и никуда не хотелось спешить...
— Жил в Баклане один человек, — заговорил Зейтуи. — Боташ-Мараучу его звали. Мараучу — по-нашему, охотник. Этот Боташ ходил по горам, как тур. Обычно князья нанимали его снабжать мясом косцов, что работали на дальних лугах. Долгое время все было хорошо, но однажды удача ушла от Боташа. Будто кто-то прогнал туров с его пути. Стыдно было такому человеку нести пустой артмак — сумку. Он набивал его красными ягодами шиповника и приносил в кош. Косари сердились и называли Боташа шиповным охотником.
Однажды Боташ вышел в горы, как обычно, затемно. Ходил до половины дня. Нет удачи. От этой тоски лег он на камни и уснул. И вот снится ему, будто кто-то поет:
Возьми-ка, Боташ-Мараучу,
Свой золотой Алтынлы,
Брось его со скалы.
Делай, как я научу:
Спеши, не жалея ног,
Иди в Карачай колдовской,
Добудь там ружье Карашхок...
Тотчас проснулся Боташ. Без жалости бросил в пропасть свое знаменитое Алтынлы, старинную позолоченную кремневку, легкую, как флейта, и пошел в Карачай. Шел он, как на крыльях летел. И к вечеру вернулся на то же место, откуда ушел. И была у него в руках древняя кремневка из черной карачаевской стали — Карашхок.
Сразу увидел он стадо туров-рогачей, загнал их к пропасти и убил 99 штук. Остался один белый туренок. Белого убивать нельзя. Боташ поймал туренка, надел ему на шею свою серебряную пороховницу и сказал: «Иди, поблагодари своего отца».
Пришел охотник в кош и бросил перед косарями полный артмак. «Сейчас полакомимся шиповником», — смеялись косари. Открыли сумку, а там только турьи почки. Пришлось снарядить целый караван ишаков, чтоб привезти в кош все мясо.
С тех пор удача не оставляла Боташа. Говорят, он прожил до ста лет, но даже в глубокой старости ходил на охоту. И вот однажды увидел он белого тура-одинца. Тур был такой старый, что, когда отрывал пучок травы, от слабости садился на снег.
«Вот такой же старик, как я, — подумал Боташ-Мараучу, — верно, сам Абсаты послал его мне, чтоб умер он, как мужчина, от пули, а не от позорной старости». Боташ выстрелил, и тур упал. Охотник подошел к нему и увидел на шее тура свою серебряную пороховницу. Понял Боташ, что круг его жизни замкнулся...
Зейтун замолчал. Здесь, в горах, среди снегов, его рассказ как-то особенно подействовал на нас...
Вдруг Монин, не говоря ни слова, подхватил аппарат и, едва не опрокинув нас с Зейтуном, махнул к краю скалы.
Внизу, метрах в двадцати, неторопливо шел по снегу белый туренок. Небольшой, с маленькими черными рожками, он был чуть желтее снега. Увидев нас, туренок двумя отчаянными прыжками пересек снежник и пропал в скалах.
— Успел? — выдохнули мы с Зейтуном.
— Успел... Когда он на скалы выскочил, — Монин суеверно поплевал через плечо.
— Видели! Видели теперь! — завопил я в детском хвастливом восторге. — Я же говорил, с самого начала говорил!
— А что было бы, если б я не притащил вас на эти скалы? — спросил Монин. — И вообще... Ничего вы не видели. Если тут, — он похлопал по аппарату, — что-нибудь есть, значит, видели, если нет, то вам почудилось...
4
Так бывает. После долгого, бесконечно долгого пути вдруг наступает тишина. И в ней всегда гораздо больше правды, чем в словах. Вот и сейчас, когда мы молчали, глядя вслед белому туренку, какая-то печаль, мгновенная боль царапнули сердце.
— Он вырастет, — сказал Зейтун. — Я буду беречь его, как сам Абсаты...
Конечно, он вырастет. Рога его станут тяжелыми и высокомерно поднимут маленькую голову. Так войдет он в роль живого чуда этих гор.
Вот, наверное, и все. И можно было бы спросить, зачем нужна эта долгая погоня и стоило ли тратить столько усилий, чтобы увидеть белого туренка-двухлетку?
Конечно, стоило. В конце концов, каждый получил свое. Монин дождался уникального кадра. Я увидел, как летящими прыжками уходил по скалам белый потомок Абсаты. Зейтун стал хранителем живого чуда гор. Все получили то, чего у них раньше не было...
Опуститься вниз оказалось не так просто. Мы добрались до самого ледника и только там, по морене, смогли спуститься к реке. В течение часа мы прыгали по крутому откосу, сложенному из острых, скользких, шатающихся камней, и, когда наконец ступили на устланное мхом и стелющимся можжевельником дно долины, ноги подгибались, отказывались служить. Почему-то опять захотелось есть, а до хижины, где остались продукты, было не меньше двух часов хода.
Мы обошли большую, с двухэтажный дом, скалу и... на ровной моховой площадке увидели расстеленную скатерть-самобранку. Посреди нее, под ворохом душистых кавказских травок, стояло большое деревянное блюдо с жареной бараниной, громоздилась гора крупно нарезанного хлеба, в кружки было разлито темно-красное виноградное вино. Во главе стола невозмутимо восседал Дауд Азретович Ходжаев.
