— Было такое место, когда тебе стало страшно? — Конечно, я понимал, что искреннего ответа на этот вопрос получить нельзя. Кто же в восемнадцать лет признается в страхе незнакомому человеку?
— Страшно не было. Только иногда, знаешь, — он поднял глаза, и взгляд его поразил каким-то детским недоумением, — вниз хотелось кинуться... Лететь, что ли, хотелось...
— А с запиской Кахиани что сделал?
— Ему отправил. Там же адрес был.
— Вот Греческая лестница, смотрите, — сказал Малик.
Мне не сразу удалось рассмотреть это сооружение, прекрасно замаскированное временем под цвет древнего гранита, и только кое-где проглядывающая кладка из плоских камней выдавала работу человеческих рук. Пожалуй, это сооружение больше всего напоминало пожарную лестницу.
— Она ведет к карнизу, — объяснил Малик, — а карниз идет вдоль всей скалы.
— Сходим? — спросил я беспечно. — Вдруг повезет, увидим туров...
— Можно, — спокойно согласился Тахир.
Я перехватил какой-то странный взгляд Малика. Наверное, Женя тоже почувствовал неладное. «Ты там поосторожнее!» — крикнул он.
Идти по древней «пожарной» лестнице было удобно, да и поднималась она метров на двадцать, не больше. Тут начинался карниз. Был он шириной около метра, и словно бы вырубленный в скале.
Я шагал по этой полочке вслед за Тахиром и слышал постоянный свистящий шорох. Моя куртка терлась о камень. «Не жмись к стене!» — приказывал я себе, но ничего не мог с собой поделать... В некоторых местах карниз сужался настолько, что ботинок не умещался на нем. Здесь я прижимался к стене не плечом, а грудью, остро чувствуя ее отталкивающую твердость.
Внизу, в подвальном полумраке, извивалась серебряная от пены лента Джилги. Здесь, наверху, было светлее, может быть, оттого, что тучи были совсем рядом. Противоположная стена ущелья казалась очень близкой, а вот вниз стены словно бы расходились — странное нарушение перспективы. До дна ущелья было не меньше ста метров.
Я шел за Тахиром, не отрывая глаз от его танцующих ног, всем телом чувствуя страшную пустоту справа, от нее точно холодом веяло. Помимо воли, краем глаза я улавливал медленное движение противоположной стены ущелья, потом мне стало чудиться, что движение это становится быстрее, точно с шага мы перешли на бег. Понял — начинает кружиться голова.
Неожиданно Тахир исчез, будто провалился. Я остановился, непроизвольно вцепившись пальцами в пучок жухлой травы, торчащей из щели в стене.
— Давайте сюда, — сказал Тахир где-то совсем рядом.
Оказывается, здесь тропинка обрывалась и начиналась снова, но уже ниже метра на полтора.
— Прыгайте, — безмятежно посоветовал Тахир.
Я видел площадку и понимал, что спрыгнуть на нее несложно, но рядом с площадкой зияла пустота до самого дна, до реки.
— Знаешь, Тахир, — сказал я, стараясь говорить нормальным голосом, — пошли обратно. Я уже все видел.
— Зачем назад? — удивился Тахир. — Конец рядом.
Подошвы гулко ударили в камень, и я испытал неповторимое облегчение, что-то похожее на блаженство. Я смотрел на спину шагавшего впереди Тахира и ясно понимал, за что его любит Малик. «Он может стать прекрасным альпинистом, — думалось мне. — И не просто мастером, а вожаком, за которым люди пойдут хоть в ад».
— Жалко, что отец не разрешил тебе стать альпинистом, — сказал я.
Тахир обернулся, и впервые на его лице засветилась улыбка: «Нынче на Шхельду иду со «Спартаком». Только вы отцу не говорите», — улыбка была ясная, мальчишеская, чуть хитроватая.
Долгое время я размышлял над загадкой Греческой лестницы. Для чего она сооружена? Может быть, это спортивный снаряд, инвентарь для воспитания в балкарских мальчишках необходимых качеств горца? Уже потом, в Нальчике, узнал — то, что лестница названа Греческой, чистейшее недоразумение; это часть древнего оборонительного сооружения, включавшего еще и крепость на самой вершине скалы...
Спустившись в Калатюбю, мы попрощались с ребятами и отправились в Булунгу, где была автобусная остановка. Автобус ходил один раз в день, и до него оставалось больше четырех часов. Тут меня осенила мысль — порасспросить о пропавших турах местных стариков. За помощью мы обратились к группе мужчин, куривших у здания сельсовета. Мужчины перекинулись несколькими словами, и вдруг все сразу направились в одну сторону. Такой энтузиазм, признаться, немного испугал меня. В составе многочисленной делегации мы вошли во двор дедушки Зукая Итезова.
Дедушка Зукай Кучхаевич Итезов сидел на ныгише (скамья под навесом во дворе), курил «Приму» и смотрел на горы, до половины укутанные в серую вату дождевых облаков. Лицо старика, темное, почти черное, было украшено монументальным носом — даже сам повелитель гор, белогривый гриф, мог позавидовать такому носу. Белая, с чуть заметным золотистым отливом борода довершала портрет Итезова.
Наконец, дедушка Зукай вынул изо рта сигарету, и я услышал гортанные звуки. Володя Эттеев, взявший на себя роль переводчика, ахнул от восхищения: «Вижу — из дальних краев, говорит, приехали люди. Чем дольше шел гость к моему порогу, тем больше ему Почета в моем доме. Так он сказал». Мы поблагодарили.
— Очень старый, очень мудрый человек, — продолжал Эттеев, — больше ста лет ему...
Тут возник горячий спор, в котором приняли участие многочисленные родственники Итезова и люди, что привели нас сюда. Впрочем, они тоже считали себя родственниками чегемского патриарха. Назывались цифры 107, 118 и даже 120. В обсуждении не принимали участие сам дедушка Зукай да его маленькие пра..., а может, еще раз пра...внуки. Испуганные шумом, они нырнули под мышки к старику и затихли там, как цыплята, и он ласково поглаживал их своими негнущимися пальцами.
— Мне 53 года, так, — оказал, смущенно улыбаясь, сын дедушки от второго брака Мажгид. — Сколько его помню, всегда был такой...
— Вы спрашивайте дедушку, спрашивайте! — подзадоривал нас Володя, которому показалось, что интерес к старику ослабевает.
— Спроси, — обратился к нему Женя Монин, — к врачу ему приходилось обращаться?
— Врачей, говорит, признаю только ветеринарных. Сам, говорит, умею делать для лошадей лекарства из трав, могу переломы лечить. Знаете, — это Володя добавил от себя, — он к лошади подойдет, пощупает и сразу скажет, что болит. Лучше никто лошадей лечить не может... Он, когда молодой был, лошадь объезжал. Лошадь была совсем дикая, упала на спину, хотела убить дедушку Зукая. Он живой остался. Только ногу вывихнул в колене. Взял сам ногу на место поставил, такой был джигит!
— Спросите, приходилось ли ему видеть туров? — перешли мы наконец к главной теме.
— Зачем такое спрашивать? — обиделся Эттеев. — Сам тебе скажу, каждый день их вижу...
Тут старик заговорил, видимо, он понимал русскую речь.
— Туров много здесь, говорит. Раньше еще больше было. Тогда они вместе с баранами ходили. Даже так было.
— Целый день сегодня искали, ни одного нет, — пожаловались мы.
— За перевал они ушли, дедушка говорит, к баксанцам. Там они сейчас...
— А белого тура дедушка видел?
Вот тут мы и услышали легенду о трехногом белом козленке, с которой и начался этот рассказ...
Послышался женский голос. Дедушка Итезов поднялся и, тяжело опираясь на палку, заковылял к дому. Мы сидели, ошеломленные его внезапным уходом.
— Теперь не скоро придет, — вздохнул Володя.
— Что ж там такое?!
— Э! Телевизор там. Слыхал, невестка сказала: фигурное катание...
3
Баксанское ущелье, куда, по словам Итезова, ушли туры, встретило нас холодом и дождем. Только возле Тырныауза в просветах между тучами глядели крупные звезды.
Старший охотовед Эльбрусокого района Дауд Азретович Ходжиев встретил нас так, будто мы давно договорились приехать к нему домой именно около двенадцати ночи. Дауд оказался могучим, под метр девяносто, мужчиной. Голова его была украшена густейшей шапкой смоляных кудрей. Он говорил мало, но глаза его словно рассказывали нам что-то очень хорошее, доброе, ласковое. Глаза смеялись, сочувствовали, умели, кажется, даже слушать.
Когда мы сели за стол, Дауд сказал: «Пусть аллах не даст нам больших трудностей, чем ходить в гости друг к другу. Вот ваш дом!»
И впервые за эти дни во мне возникла ощущение удачи. Как в детстве, перед днем рождения, когда знаешь, что завтра праздник...
Рано утром, уложив в машину рюкзаки с провизией, штормовки, бинокли, карабин Дауда, спальные мешки, мы трогаемся. На окраине Тырныауза к нам забирается еще один человек — в штормовке и с карабином через плечо.
— Зейтун Будаев, егерь, — представляет его Дауд.
Зейтун — широкоплечий, коренастый, как штангист-средневес, и в то же время удивительно гибкий, с точными кошачьими движениями канатоходца.
