Косячник и его адъютант сошлись, несколько секунд стояли нос к носу, потом медленно развернулись, каждый отложил несколько катышков навоза, и, вновь повернувшись, встали, пригнув головы к земле, словно с поклоном приглашали познакомиться...
Два, а может быть, и три года молодой жеребец был адъютантом старого, повсюду сопровождал, помогал управлять косяком, с разрешения старика ухаживал за его кобылами, даже пользовался его защитой, когда приходил чужак или нападали волки. И вот теперь все было забыто. Они заново представлялись друг другу перед схваткой. Так ведут себя жеребцы, когда намерены биться всерьез, до конца.
Пронзительный визг, оба поднялись свечками, скрестились в ударах передние ноги, потом жеребцы, тесня друг друга, сделали полувольт и снова сошлись в схватке. Старик то и дело разворачивался, бил задом, а молодой, невзирая на страшные удары, стремился схватить старого товарища зубами.
Токай побежал к своему коню. Вскочив в седло, табунщик с криком бросился к соперникам. Но, кажется, их отношения уже выяснились. Старик дважды оскальзывался, падал, молодой не уставал наседать. Не решаясь приблизиться к сцепившимся соперникам, Токай кружил вокруг, кричал, махал плеткой, но все это было напрасно.
Я всем сердцем сочувствовал старому жеребцу, хотя и понимал, что ему не устоять. Видимо, молодой уже ощущал слабость вожака, раз решился на схватку. Побежденный должен был уйти. Я не раз видел, как убегали побежденные молодые жеребцы. Поодаль они вновь начинали хорохориться, ржать, подбадривая себя хорошей проскачкой, вели себя так, словно ничего не случилось. А побежденный косячный жеребец не убегал — уходил, шатаясь и хромая, пятная кровью траву. Молодой, еще возбужденный боем, крутился на месте, рыл землю, короче, вновь и вновь утверждал себя хозяином. К косяку он приблизиться не спешил. Это и понятно: ему еще предстояло подчинить себе кобылиц, заставить их признать себя вожаком.
Я заметил, что все реже думаю о науке, все чаще без всякого дела провожу время в табуне. Пасутся кони, подсыхает в солнечном мареве степь, тишина или тонкий звенящий звук заполняет мир. Есть и в пастушеской жизни тихая радость покоя...
Однако в первых числах июня должна была прийти из Москвы машина с моими студентами и помощниками. Мы должны были встретиться в Сарытургае. До того времени предстояла перекочевка на летние пастбища, в Каратам. Табун уже был неспокоен — становилось слишком жарко, появились слепни. Я расспрашивал Токая, как он рассчитывает подходящие сроки перекочевки. На удивление, он больше полагался на лошадей: они, мол, сами знают, когда тронуться в путь. Табунщики лишь бдительнее, чем обычно, следили за табуном.
В последний день мая подул юго-восточный ветер — свежий, легкий. Совсем недавно он родился в мелкосопочнике, где еще недавно сошел снег, только зазеленела трава. И ночью табун пошел. Почти до рассвета лошади стояли в полудреме, редко-редко раздавалось ржание жеребенка и ласково отвечавшей ему матери. И вдруг одна из старых кобыл тронулась навстречу ветру. Сначала пасясь, короткими переходами, а потом уже не отвлекаясь, все вперед и вперед.
Главной заботой табунщиков было теперь собрать кобыл с малыми жеребятами, тех, что больны или настолько слабы, что не выдержали бы быстрого перехода. Мне пришлось разлучиться с Токаем. Вместе с Тулибеком им предстояло следовать сзади, постепенно собирая отставших лошадей.
Токай поручил меня Жылкыбаю, и я мысленно приготовился не подкачать. Жылкыбай держал себя по-молодому, ездил только на жеребцах, да и подбирал себе каких-то кусачих, злобных, звероватых. Он еще не устал гордиться лихой жизнью табунщика и любить то, что для Токая стало уже бытом. Мне не хотелось оказаться обузой для товарища.
До полудня мы лишь сопровождали лошадей.
Табун растянулся по степи, но Жылкыбай предпочитал пока не вмешиваться. Постепенно кобылы с маленькими жеребятами, больные или ослабевшие лошади отстали, и Токаю с Тулибеком легко было их собрать вместе. После этого мы с Жылкыбаем стали торопить табун.
У каждого сая табун раскалывался на части, поочередно пускавшиеся вплавь за вожаками. Иногда происходила заминка, никто не хотел вести, хотя лошади волновались, нюхали воздух, смотрели на уже переправившихся товарищей. Приходилось заезжать в гущу, выталкивать вперед одну из старых кобыл.
Мне хотелось посмотреть, кто ведет табун. Долго не представлялся случай, пока наконец на длинном увале табун собрался почти весь. На острие клина был косяк старого жеребца с рваным шрамом на бедре. Не знаю отчего, но мне было радостно вновь увидеть вожаками старых знакомых, памятных еще по зимним дням.
Только часа в четыре табун замедлил движение, начал пастись. Мы с Жылкыбаем спешились, стреножили и отпустили коней, отдыхали на высоком холме. Я расспрашивал Жылкыбая о том, что открывалось взору. Уже близко были обрывистые берега Сабы, местность вокруг стала холмистой. До Каратама оставалось километров тридцать.
Под вечер снова тронулись в путь. Ночевали у самой Сабы и переправлялись на рассвете. Жылкыбай заставил табун взять правее, где брод был мельче: боялся, что потонут жеребята. Он уехал вперед, собираясь сдерживать табун, а мне велел последить, чтобы никто не остался на этом берегу. Лошади переправлялись вплавь, впрочем, река была неширокой. Отряхнувшись, они, еще влажные и блестящие, устремлялись по песчаному обрыву вверх. Здесь реку пересекала дорога, и часть табуна предпочитала подниматься по ней.
Вместе с последними лошадьми я пересек реку. Мой жеребчик оказался достаточно сильным, чтобы перевезти меня, вода едва подступила под седло. Пришпорив, я ухватился за гриву, и конь одним порывом вынес меня наверх.
К десяти утра мы уже были в Каратамо.
На следующий день табунщики пригнали отставших лошадей Еще два дня мы прожили в Каратаме Место это показалось мне очень уютным Со всех сторон закрытое увалами, с глубоким и узким саем, пока еще полным воды. Удобная, плоская терраса вдоль сая, как видно, из года в год использовалась под стоянки. Круглые проплешины па местах, где стояли юрты, огороженные тырла для скота — все это в скором времени должно было ожить. Токай, Шокор, Жылкыбай собирались привезти свои семьи, поставить юрты. К середине июня должен был прикочевать Марвахат со своей отарой.
Пока что Токай с Шокором собирались в Сарытургай, и я отправился вместе с ними. В дорогу табунщики поймали всем свежих коней. Снова мы были день в пути и к вечеру добрались до поселка.
Мы остановили коней у дома Токая. Тотчас появились его жена, детишки. Я чувствовал себя немного неуверенно, не знал, удобно ли набиваться Токаю в гости. Но, кажется, здорово удивил его, когда заикнулся о гостинице.
— Ты мой гость. Давай, давай пошли в дом.
Он сказал что-то по-казахски старшей дочери, и она взяла у меня из рук повод, повела коня в глубь двора.
— Давай, давай заходи, сейчас чай пьем. Я только коней поставлю.
Ребятишки — двое мальчишек и девочка лет пяти — повели меня в дом: кирпичный, современный. Одна из комнат была приспособлена под гостиную, устлана кошмой. Кроме полированного буфетика в углу и стопки подушек у стен, здесь не было иной мебели. На кошме в беспорядке валялись детские игрушки, учебники и изрядно мятые журналы.
В доме продолжалась суета. Несколько раз заходил Токай и, пообещав: «Сейчас, сейчас», вновь исчезал. Я сидел, привалившись спиной к горячей батарее. В" доме было центральное отопление. Чтобы мне не было скучно, взрослая дочь Токая поставила передо мной транзисторный приемник. Девушка, видно, стеснялась меня и постаралась поскорее уйти.
Наконец Токай, уже переодевшийся и посвежевший, внес электрический самовар. Он разбросал по кошме подушки, и вскоре вся семья кружком устроилась вокруг яркой клеенки, на которую жена Токая — Нарима — насыпала баурсаков, печенья, конфет. Жаналай — дочка Токая — села у самовара, чинно начала чайную церемонию. В каждую пиалу она плескала ложку сливок, добавляла чайной заварки, доливала из самовара кипятку и передавала пиалы по кругу.
Чувствовалось, что Токай был очень рад этому тихому чаепитию. Рад был и я отдохнуть в гостеприимном доме моего друга-табунщика, выспаться, наконец, на кровати с чистым бельем...
Ведь завтра нашей крышей снова станет небо.
Леонид Баскин, доктор биологических наук Фото В. Орлова
К апсула с матрицей скользнула в приемное гнездо компьютера. На экране появилось лицо Федора.
— Ну, здравствуй, сын, — сказал Олег.
— Здравствуй, отец. И прости, что не пишу. Разве не приятнее побеседовать так, как это делаем мы сейчас?
— Я разговариваю не с тобой, — грустно улыбнулся Олег, — а всего лишь с компьютером.
