сторону забеленных окон.
Старичок стал разглядывать Брянова с загадочной улыбкой. Официант тем временем принес заказ.
— Эти места, насколько мне известно, как-то связаны с вашими отроческими воспоминаниями, не так ли? — проявил старичок совсем уже мистическую осведомленность.
— Да… связаны, — подтвердил Брянов, уже готовый к тому, что дед окажется самим царем Трои.
— Тогда я предлагаю выпить за нашу поистине единственную частную собственность, — старичок поднял рюмку, — которую у нас никто не может отнять… кроме только Господа Бога — за грехи наши… да и то: ведь Он призовет нас на Страшном Суде вспомнить все… Но рано говорить об отдаленных последствиях. Давайте, Александр Сергеевич, — за воспоминания!
Гладинский только пригубил рюмку, а Брянов отлил в себя половину. Коньяк оказался не ахти, но уместный своим резким вкусом и духом.
— Итак, вы не верите в переселение душ и прошлые жизни? — напомнил старичок.
— Мне ближе христианский подход, — ответил Брянов, ощутив в себе чуть больше свободы. — Зашел — вышел. Как в этом кафе. А крутиться вроде белки в колесе — тоскливо.
— Мне приятно разделить ваши настроения, молодой человек.
Говоря, Гладинский неторопливо доставал из-за пазухи что-то: оказалось, картонную коробочку с каким-то старинным рисунком. Он положил ее на стол перед собой, и у Брянова колыхнулась душа — до боли знакомой, кровно своей «частной собственностью» показалась ему эта коробочка.
Старичок сделал паузу, явно заметив рефлекс Брянова, его остановившийся взгляд.
Он неторопливо открыл коробочку, извлек из ряда папиросок одну, вставил ее в роговой мундштук и закурил с помощью большой спички с красной головкой.
Брянов тяжело сглотнул.
— Вы когда-то курили? — прозорливо заметил старичок.
— Было дело… — пробормотал Брянов, не в силах отвести взгляд от коробочки, на которой были изображены русло золотой реки, а над ней, на черном фоне, — серебристый мысок с кирхой в обрамлении готических букв: «GOLD RHEIN» («Золотой Рейн»). — Пять лет назад бросил… — уточнил он, не добавив только: «после развода с женой».
— Рекомендовать, разумеется, не могу…
— Пожалуй, я сегодня одну выкурю, — решился Брянов, вспомнив о том, что обычный мир остался-таки по ту сторону. — Повод подходящий.
Старичок, улыбаясь, медленней пододвинул коробочку к нему.
Брянов прикоснулся к ней, обхватил пальцами, вспомнив еще одно очень знакомое ощущение, посмотрел на картинку вблизи… Воспоминание, еще неведомое, еще неизвестное, как птенец в яйце, подпирало все сильнее, толкалось в явь, в сознание — и Брянов на миг испугался того, что сама душа, само его сознание окажется всего-навсего скорлупой и вот-вот треснет и расколется под напором.
Его вдруг охватила неизбывная тоска.
Он сделал над собой усилие, взял рюмку, заметив, что рука дрожит, опрокинул в рот остаток и стал ждать, пока жидкость обожжет язык и нёбо. Потом он сделал глоток.
Он открыл коробку и вынул одну папиросу, твердо зная, что папирос в этой жизни не курил. Он смял конец гильзы губами, как делал тысячи раз где угодно, только не в этой жизни, взял левой рукой спичечный коробок, вспомнив, что и рюмку поднимал левой рукой, которая никогда этим делом не занималась… зажег спичку… услышал нежный треск хорошего табака… положил огарок спички на край пепельницы (хотя когда-то пихал огарки обратно в коробок), затянулся второй раз, против воли наслаждаясь оглушающе знакомым вкусом, выпустил струйку дыма и, поддавшись тому, что должно произойти, отвел папиросу двумя пальцами левой руки.
«Кто я?» — подумал Брянов, потому что от затяжки и даже от чужого, но ностальгически мучительного движения руки тоска на сердце немного ослабла.
Старичок наблюдал за каждым жестом Брянова с пристальным интересом.
Следующим жестом левой руки, властным, но интеллигентным жестом, который он потом часто вспоминал, Брянов подозвал к себе официанта и попросил «любезного» подать еще пятьдесят граммов коньяку.
— Браво! — негромко сказал старичок и беззвучно похлопал в ладоши. — Мне говорили, что нет ни малейшего внешнего сходства, но теперь я вижу, что внешнее сходство ничего не значит.
— Вы, должно быть, наслаждаетесь интригой не меньше, чем я, — мрачно проговорил Брянов.
— Простите меня, молодой человек, такова естественная последовательность событий, — ответил старичок. — Позвольте мне высказать до конца свою мысль, а то я по дряхлости ума могу потом запамятовать… я не сомневаюсь, эта мысль вам когда-нибудь пригодится… а затем я сразу перейду к сути дела.
— Если вам угодно, — позволил Брянов.
Он волевым усилием перенес сигарету в пальцы правой руки, затянулся и сразу, ощутил какое-то неудобство и общую дисгармонию вселенной.
— Речь пойдет именно о христианском подходе к смерти и воспоминаниям. Помните слова разбойника, распятого вместе с Христом? «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем». В этих словах заключен весь смысл жизни. Мы существуем, пока нас помнит Бог. Наше истинное бытие есть частица Его всеобъемлющей памяти. Если Он о нас запамятует… просто возьмет и по-человечески запамятует, чего, конечно, быть не может, мы исчезнем, сами того не заметив. Представьте себе, что какой-нибудь человек, даже близкий вам, существует лишь постольку, поскольку вы его конкретно помните. Забыли на минуту — и он пропал с этой грешной земли на минуту… и так далее. Любопытно, не правда ли?
— Скорее зловеще…
— Согласен… но зловеще постольку, поскольку мы сами немощны и грешны, дорогой Павел… да, Александр Сергеевич. Но пока всемогущий Бог помнит о нас, грешных, мы сами не боимся о ком-нибудь немного запамятовать… и в конце концов не страшно, если некая злая сила и вовсе лишит нас памяти, нашей единственной частной собственности… Надо лишь очень сильно постараться не забыть одну-единственную смиренную просьбу: помяни меня, Господи, во Царствии Твоем.
Брянов внезапно почувствовал, что пьянеет. Кровь застучала у него в висках.
Он оставил папиросу в пепельнице и откинулся назад, думая отдышаться.
— Вам нехорошо? — побеспокоился старичок.
— Ничего, — глухо ответил Брянов. — Я не был готов к такой теме…
Ему стало легче, и он улыбнулся:
— Вы правы… эти папиросы… как будто была прошлая жизнь. Все по порядку. Вы представили вещественные доказательства. Полагаю, достаточно. Я проникся… Мне кажется, что теперь я готов поверить в любые чудеса.
Старичок помолчал и с грустным выражением огляделся по сторонам.
— Последний раз я побывал в этом монументальном заведении очень давно, — проговорил он. — Жизнь быстро проходит. До сей минуты испытываю ностальгические чувства, хотя вижу совсем иной мир, иную эру. Я, знаете ли,
