Караван грузовиков тяжело поднимается в гору. От побережья до перевала двести моторов с одинаковым неистовством ревут во весь голос. Их гул распирает долину, ползет на высящийся крепостной стеной тридцатиметровый подъем, потом чуть стихает, прерываясь икотой. Водители всей кожей ощущают пульсацию цилиндров, до смерти напуганных крутизной; машина ревет с закрытым ртом, как дебил, но все же вырывает груз. Перемигиваясь стоп-сигналами, колонна тянет хором надрывную песнь. В кабинах так жарко, что пот моментально испаряется. Баранка весит тонны, рвется из рук всадников апокалипсиса.
Доминго прикорнул. Возникнув из пропасти, встречный луч фар робко ощупывает противоположный склон, населенный призрачными деревьями. Двести грузовиков натужно тянут вверх. Сверху колонна выглядит сорокакилометровым червем, каждый сегмент которого весит от шести до восьми тонн. На горизонте, оставшемся внизу у моря, в конце света, поднимается луна. Она огромная, как земля, и совершенно плоская.
Наверху еще надо разгрузиться, и тогда день можно считать оконченным...
Мой подручный-пеон знал о трассе все. Хотя почему, собственно, я оказал «мой» по адресу Доминго? Если уж он кому-то принадлежал, то грузовику. Он и не скрывал, что оба мы равным образом состоим рабами прожорливого бога по имени Фарго. Жизнь приучила меня довольствоваться малым, так что я без особых страданий отдавал последнее ненасытному четырехколесному божеству.
У нас с Доминго не было доходов, не было вообще ничего, что можно было бы поделить, и наше совместное предприятие походило на религиозную общину. Но сухой хлеб делить легче всего, а нашей целью было заработать деньги, мы это прекрасно знали. Как только цель будет достигнута, мы станем неравны.
Доминго это не заботило, точно так же, как не заботил его наш нынешний голод и крутизна трассы.
— Если мы гробанемся, ты полетишь вместе со мной...
Он показывал белые зубы и нахально возражал:
— Я? Что ты! Жми! — И молотил пятками в днище кабины, и жалобно стонал, видя, как меня обходят на вираже.
Если я решался прибавить скорость, он оглушительно хлопал черной ладонью по ляжке, нежно тыкал меня кулаком в плечо и называл братом. Так каждое утро под вопли отчаяния и крики радости, под неумолчный топот босых ног мы добирались до низа.
Удачная ездка вызывала у моего соратника поток креольских речитативов, куда он, не колеблясь, вставлял вирши о славных событиях минувшего дня.
Ты, коробка скоростей, не скрипи.
А ты, ленивый передний баллон,
Если ты опять спустишь, как сегодня утром,
Я тебе дам ногой.
Доминго любил машину, любил лакированную поверхность металла, запах бензина и масла, кожзаменитель сидений, на которых он устраивался после обеда, выставив ноги из окна. Именно по ним, по задубевшим подошвам с черными пальцами, узнавал его торговец кукурузными хлебцами, двигавшийся вдоль застывшей у порта колонны.
— Оле, Доминго!
— Чего там?
Вопрос задавался из чистой проформы.
— Лепешки, Доминго. Сколько тебе?
— Дай парочку. Мой гринго сейчас придет и заплатит.
Торговец знал, что я заплачу ему не сейчас, а в конце недели. Поэтому он вытаскивал книжечку и обмусоленным карандашом заносил в нее: «Доминго, две лепешки, «фарго № 65—83». Так Доминго, пеон в машине, сделался ответственным лицом, уполномоченным для ведения торговых дел.
Узы дружбы прочно соединили три существа — белого человека, черного и красный грузовик. Заслуга в этом принадлежала Доминго. День за днем он отдавал машине частицу души: ежеутренне умывал из шланга и потом любовно протирал ветошью, дабы не сходил девичий блеск, драил ее бока снадобьем под названием «Мобилойл-20», наполнял баки бензином, а картер маслом, заливал в радиатор свежую воду из горного источника.
Десять крещений подряд не истощили запаса любовных имен для «фарго» — без этого Доминго не смог бы относиться к грузовику как к живому. Один из его приятелей в Ла-Гуайре, знавший грамоту, углем наносил на переднем бампере девиз, и ночью, когда «фарго» спал у тротуара в предместье Каракаса, Доминго вылезал из кабины, служившей ему домом, чтобы обвести белой краской неведомые ему буквы...
С гор лениво сползают два туманных шлейфа, скоро в путь; Доминго собирает свои баночки и щетки. По соседству с «фарго» спит серый ослик, отбившийся от дома; его шерсть вытерлась местами, сбилась клочьями, голова покоится на благонравно сложенных копытцах. Доминго зевает, передергивает плечами и вытирает о его лоб кисточку. Ослик едва поводит ухом.
По очереди машина принимала следующие имена: «Красные пираты», «Прощай, сокровище!», «Молния Анд», «Венесуэльский тигр», «Орел горных утесов», «Свободная Федерация», «Верная акула». Теперь «фарго» зовется «Компадрито», что можно перевести как «Кореш».
— Неделю проходишь под этим именем, а там подумаем, — бормочет Доминго, любуясь своей работой.
Он ошибся. «Компадрито» остался надолго.
Доминго отрывал время от сна, чтобы украсить и прибрать собственными руками героя. Я, со своей стороны, следил за его внутренностями. Между существами трех рас — черной, белой, и красной — установилась прочная связь. Так мы постигли простой факт, что не обязательно понимать другого, чтобы жить по-братски.
Внимание, поворот! Резко отпускаю педаль сцепления, мотор воет, приняв на себя раскатившуюся массу грузовика, скорость чуть падает, и я выворачиваю руль. Поворот кончился, снова четвертая скорость, полный газ. Новый поворот — та же схема. Руль. Сцепление. Четвертая — полный газ... Мотор отчаянно кричит от боли и удивления, ветер покрывает его рев на виражах. На десять, двадцать, триста метров обрывается откос то справа, то слева. Гора надвигается на шоссе, пихает его, сжимает горло, сыплет каменьями или жидкой грязью.
Двести двадцать три поворота на сорок километров пробега. Удачи тебе, водитель. Ты ошибаешься только один раз, но зато наверняка.
Последний участок идет по ровной земле, покрытой пухлым слоем пыли, взметающейся смерчами из-под колее. Перед глазами все время колышется плотный занавес; лишь изредка в разрывах можно глотнуть воздуха и обогнать впереди идущего. Этот туман убийствен вдвойне: он скрывает предательские рытвины и забивает твердыми частицами легкие.
Вслепую, повязав платок на лицо, оставив одни слезящиеся глаза, на которые с покрытого коростой лба градом течет пот, водитель выжимает 100 или 110, лихорадочно пробегая в памяти участок: вот тут, еще шестьсот метров, яма. А эта масса, темнеющая сквозь серую муть, — грузовик? Надо подобраться ближе. На спидометре 110. Да, маячит брезентовый кузов конкурента.
Обходим?
Доминго всегда «за». Когда ему страшно, он сереет. Но попробуй угадай цвет боковым зрением сквозь маску грязи и порошковой пыли. Разве что когда ему совсем жутко, он начинает смеяться.
Для обгона надо прилепиться вплотную к грузовику: пыль закручивается в десяти метрах позади. Расстояние между машинами — восемь метров на скорости
100... Спастись в случае внезапного торможения можно лишь на самой середке дороги.
Доминго посмеивается, не разжимая губ, чтобы не наглотаться сверх меры. Машина делает прыжок, левый край скатывается на обочину, камешки со скрежетом барабанят по днищу. Газ до отказа. Двадцать секунд не дышу... Уф! Теперь пускай он глотает пыль и плачет грязной слезой. Если он в здравом уме, то должен сбросить газ и отпустить победителя с миром, дав ветру разогнать удушающую пелену.
Но в эту минуту на трассе двести грузовиков, и только что обставленный водитель кидается вдогонку. Опять плотный шлейф пыли, опять самум на скорости 110. Ближе, ближе. Шофер уводит слишком влево разогнавшуюся машину. Дикая тряска, грузовик утыкается в канаву, и... тишина, нарушаемая лишь шорохом опадающей пыли. Остается вылезти, ступая негнущимися ногами, и осмотреть, что сломано — в тебе и машине. По счастью, после удара головой о стекло у водителя шок и он не чувствует боли, а чуть позже сознание, во что обойдется ремонт, заглушает все прочие ощущения.
Бывает также, что по левой полосе наверх идет встречный. Он возникает из облака пыли, словно фантом, разрастается до гигантских размеров. Слишком поздно тормозить, свернуть некуда. Выживших после удара в лоб не бывает.
В горах и на равнине на месте гибели водителей у обочины ставят миниатюрный крест, сантиметров тридцать, не больше. Накануне праздника поминовения набожные души втыкают вокруг них свечки. По числу этих огоньков, трепещущих на ветру во тьме, можно составить летопись трассы.
До меня вдруг дошло: все, что творится на дороге, продиктовано не злобой. Никогда не было такого, чтобы кто-то нарочно столкнул товарища в пропасть. Разбившиеся виноваты сами — ошибка в расчете, секундное затмение или подвела механика; виноваты, конечно, Анды, заставившие дорогу свиваться в тугие кольца; и, конечно, мерзавцы фрахтовщики... Но об этом не говорят. Мертвые молчат. А выжившие, плечистые битюги с перекошенными шеями, трясущимися руками и струйкой слюны, тянущейся изо рта, тридцатилетние инвалиды, они тоже не рассказывают. Они приходят по ночам и спят в кабинах грузовиков, а то и прямо в кузове, но соскакивают наземь и мчатся прочь стремглав, едва застучит мотор. Старые товарищи подкармливают их, отдают комбинезон или куртку. Бывает, друзья моют их как малых детей. Но это все равно ненадолго: шарахаясь от машин, они скоро оказываются под колесами на улице, или, поскользнувшись на набережной, падают в море, или вновь срываются в пропасть, откуда зачем-то вылезли в первый раз.
