старой, сухой кожи, а Галка никак не могла придумать, как бы выставить ее вон.
У дверей Лилия Адамовна не выдержала:
— Галочка, мои соболезнования.
— У вас что, кто-то умер?
— У меня? — она моргнула. — Нет, но мама твоя…
— Вы денег хотели попросить или чего? — вздохнула Галка, не настроенная на глупые беседы. Проверила на всякий случай ключи в сумочке, замоталась шарфом, словно надеялась спрятаться. Я в домике, я в безопасности, мама молодая и сильная, а самая страшная проблема — тройка по физике, потому что не быть больше Галке хорошисткой…
Лилия Адамовна поджала губы:
— Я могу и не просить.
— Извините меня, — Галка растерла припухшие веки, понимая, что снова ищет виноватого. — Вот, все что есть в кошельке, потом еще принесу.
— Ты неси, неси. Бензин дорогой, машинешка наша не молодеет, да и мы еле на таблетках ползаем… Кормить маму твою скоро нечем будет, одной перловкой все трое перебиваемся, а ты мармелад, вон, покупаешь…
Галка кисло улыбнулась ей. Она отдавала соседке большую часть своей зарплаты, денег едва оставалось на дорогу и скудную еду, а от Лилии Адамовны явно пахло подкопченной горбушей. Но злиться было не на что — Галка высунулась на миг из своего огромного шарфа, подсчитала мысленно, сколько месяцев уже не колола матери уколы и не ставила капельницы в вены, не выносила судно, не застилала кровать клеенчатыми пеленками… Не сидела рядом, когда после очередного курса химии маму выворачивало в пластиковый таз, и она клялась, что вот-вот выплюнет печень, а противорвотные — «разводилово для лохов». Это Лилия Адамовна со своим никогда не видимым, но бодрым Иваном Петровичем возила маму в онкоцентр, на анализы и приемы, бегала по аптекам и получала льготные лекарства, научилась ставить катетеры, с легкостью пробивала вены, да и вообще, что бы без нее Галка делала?..
— Спасибо вам, — сказала она со всей искренностью, которую только смогла внутри наскрести.
— Сколько надо, столько и будем ее провожать, — соседка потупила взгляд и молитвенно сложила ладони.
В подъезде Галка спустилась на один пролет, присела на ледяные ступени и закурила. Заполнить пустоты в груди горячим дымом не вышло. Галка знала, что теперь приезжать к матери будет еще труднее, хотя раньше думала, что они добрались до потолка. Двойственность окружала ее: вроде бы сидишь с мамой, особенно со спящей, гладишь ее по руке и радуешься, что она здесь, а в то же время выглядываешь в прихожую и все внутри скручивает, так хочется бежать. Как показывать свою любовь, когда времени почти не осталось? Лилия Адамовна на прощанье всучила Галке мусорный пакет со скрипящей упаковкой из-под мармелада, но разве это о любви? Сладкое и сладкое… Цветы, громкие клятвы, траурные речи — мама высмеяла бы все это или даже разозлилась.
Галка медленно выпустила дым в потолок, пощелкала зажигалкой — колесико заедало. Заедала и она сама.
Пришла мысль об облегчении — мама умрет, и тогда… От мысли этой всегда становилось стыдно, и Галка гнала ее прочь, но понимала, что после маминой смерти ей мало что останется в жизни страшного, да и чувство вины чуть сдвинется в прошлое, а то как бывает, сидишь в общаге или разбираешь очередную конуру, а могла бы с мамой побыть… Галка маму любила так, что больше и некуда, а поэтому от одной мысли об облегчении сразу чувствовала себя бездушной, никчемной.
Она надеялась, что увидится с мамой еще хотя бы раз. Но понимала, что когда-то эти разы закончатся.
…Михаил Федорович заглянул в пакет — там, на целлофановой глубине, лежал крохотный коробок с пазлами. Лупоглазый щенок щурился с картинки, и Михаил Федорович вздохнул ему. Ну чего там собирать? Правда, ни на что другое денег не осталось, так что пусть хотя бы щенок.
Сейчас он вернется домой… в общагу… (в общагу?..) и выложит новую картину. Единственное, чего он не понимал — откуда же взялась такая нестерпимая, въедливая тоска, от которой даже водка не избавляла?..
Глава 9. Привыкнуть друг к другу
— Оклемалась?
Маша успела задремать. От прорвавшего тишину голоса она стукнулась о стекло, подтянулась на руках и вытерла слезящиеся глаза. Заморгала беспомощно: поздний вечер, проносящиеся огни машин, витрины в предновогоднем блеске и сырой туман, в который молоковоз то нырял, разрывая своим огромным темно-желтым брюхом, то вновь всплывал, словно возвращающийся в порт траулер.
— Разбудил? — в голосе Сафара скользнула вина.
— Нормально, — хрипло ответила ему Маша.
Нормально — это было типичное состояние и то слово, которым она, как мокрой тряпкой, отбивалась от чужих расспросов и волнений. С Сафаром это казалось Маше нечестным, и она вытянулась до хруста в позвонках, вспоминая, где она оказалась и что вообще происходит. Вдвоем они возвращались после разбора очередной двушки, грязной и неухоженной, где жила мать — уже и не женщина, не человек даже, последние семь лет после гибели сына она только и делала, что ждала смерти и копила с пенсии на мраморный памятник в виде солдата с ребенком на руках. После того мужика со строительным молотком в ладони, его жены в ромашковых носках, после раскопок в мерзлом осиннике и нескольких походов к следователю, Маша поклялась поставить волонтерство на паузу. Но долго не протянула — тем более что из дома ей хотелось сбежать все чаще и чаще. Сахарка разрешили оставить, но кот вовсю наводил новые порядки, так что…
Днем выпал снег, слабенький и мокрый, к вечеру он превратился в лужи. Молоковоз ехал по городу пустым, но Маше казалось, что она слышит урчание в его железном животе, как тяжелыми волнами перекатывается свежее молоко. Работы у Сафара становилось все меньше, «только тетрапаки столичные им подавай», но после службы он все чаще умудрялся забрать здоровую «машинешку» и, полный детского счастья, рассекал на ней по городу.
— Как кот твой?.. — спросил Сафар, подождав, пока Машино лицо вновь соберется складками от беспокойства. Взвыл мобильный — восемь часов, пора колоть инсулин (в бедро, живот или плечо, но с плечами обычно помогали папа или Оксана, сама бы Маша не справилась). Она решила потерпеть до дома — ничего на ее взгляд не было хуже, чем колоться на людях.
Разве что голод.
С котом все было плохо, и Маша уже пережила стадию «это он привыкает», «скоро все изменится», «надо потерпеть, любить его — и все будет хорошо». В тот вечер, помня, как собственными руками забила молотком верную, хоть и порядком поднадоевшую жену, с которой прожила больше двадцати лет, Маша
