Вскоре небольшой паром, набитый машинами, контейнерами, различными ящиками, уже маневрировал в узком фарватере. Совсем близко порт Ландскруны и бастионы крепости, построенной при короле Кристиане III, некогда надежно запиравшей пролив.
Днем раньше я уже побывал в Цитадели (это буквальное название крепости) и видел, что годы словно промчались стороной, нанеся ей малый урон. Да и городские власти, судя по четкому профилю кладки и земляного вала, стараются сохранять крепость, оставшуюся от беспокойного XVII века, когда местный правитель, вассал датского короля, предпочитал спокойно отсиживаться за земляным валом, рвом с водой и каменными стенами.
По прозрачной, дышащей холодом воде рва плавали утки. На дорожках, посыпанных гравием, ветер гонял желто-красную листву. Пожилой смотритель неутомимо сгребал ее и не обращал на нежданного посетителя никакого внимания. Услышав мою просьбу, он разогнулся, спокойно, буднично оглядел меня, и мы зашагали ко входу в Цитадель. Он отпер дверь, и я ступил на неровный каменный пол. Очаг, скамья для наказаний, в углу отверстие — там, внизу, каменный мешок каземата.
Когда я благодарю смотрителя за любезность, его лицо по-прежнему не выражает никаких особых чувств, хотя он и открыл музейную дверь в выходной день. Последнее, по-видимому, он не считает чем-то из ряда вон выходящим. Несколько общих фраз. Забавно слышать южношведский диалект.
В XVII веке, когда датчане отступали из этих краев, теснимые крепнущей сверхдержавой того времени — Швецией, — они оставили здесь «на память» не только крепости, но и часть своего языка.
Вечером того же дня я гулял по центральной улице Ландскруны с неизбежным для каждого шведского города названием — Кунгсгатан, улица Короля. Остановившись возле ярко освещенной витрины, я невольно прислушался к разговору двух пенсионеров. Нисколько не обеспокоенные текучей толпой, грозившей их проглотить, они невозмутимо выпевали «нешведские» дифтонги и стрекотали картавыми «р», свойственными только крайнему югу Швеции. Этот диалект — предмет вечных шуток со стороны остальных шведов. Но шутки незлые, а сам диалект удивительно живуч. Вспомнив Крепость, я спросил себя, что же окажется долговечнее — материя камня или материя языка?..
Послышался визг из кучки школьников, разместившихся на корме. Одновременно и мне в лицо ветер плеснул добрую пригоршню соленой воды.
— Представляю, как им было интересно на острове, — сказал я, кивнув на детей.
— Это верно, но только сейчас им в, школе нужно быть, а школа закрыта. Эти школьники — из Текоманторпа возле Ландскруны, куда мы направляемся. Часть их еще не приступила к занятиям. Вы, наверно, слышали... — Арне замолчал, а в моей памяти вереницей побежали аршинные газетные заголовки: «Бочки с ядом», «Вся местность заражена!», «Шведское Севезо»...
В нескольких километрах от Ландскруны машина пронеслась по последнему «лепестку» развязки и вскоре катила вдоль длинной ограды. Поселок Текоманторп, фабрика «БТ Чеми». За забором люди в скафандрах, напоминающих космические. В челюстях подъемника проржавевшая железная бочка. Порыв ветра доносит резкий зловонный запах...
История, как мне рассказал ее Арне и как я освежил в памяти по газетам, вкратце выглядит следующим образом.
В 1965 году в Текоманторпе была пушена фабрика, производящая гербициды. Вскоре жители поселка начали замечать головную боль, аллергию, раздражение слизистой оболочки глаз, трудности с дыханием. Отравление химикатами. Но доказательств не было. Никто не хотел платить за производство анализов. В поселке исчезала зелень, овощи приобрели странный вкус. Это продолжалось до тех пор, пока рабочие при прокладке канавы не натолкнулись на захоронения ржавых железных бочек, из которых порой просачивалась подозрительная жидкость. Дело попытались замять, манипулируя цифрами, фактами и допустимыми нормами. Но когда количество бочек стало исчисляться сотнями и когда в них, среди прочих отходов, были обнаружены ядовитейшие вещества — диносеб и диоксин, скандал разразился на всю Швецию. Дело в том, что диносеб — клеточный яд, не имеющий противоядия. При попадании даже в сверхмалых дозах в человеческий организм он вызывает смерть от удушья. Диоксин — яд того же типа, что и отрава, вызвавшая катастрофические последствия в итальянском городке Севезо.
Швеция словно проснулась. Вопрос был поднят на правительственном уровне. В результате расследования стало ясно, что предприятие «БТ Чеми» систематически нарушало все допустимые нормы хранения и правила дезактивации ядовитых веществ. Владельцы фабрики наживали миллионные прибыли на том, что отходы производства просто-напросто закапывались в землю, а зараженная вода по ночам сбрасывалась в протекающую рядам реку Браон, что в переводе — вот уж действительно ирония судьбы! — означает «Хорошая речка».
Подсчитали, что все меры по обеззараживанию местности обойдутся в круглую сумму — 20 миллионов крон. Директор фабрики давал маловразумительные объяснения, долго тянулось расследование, всплыли крупные суммы, кому-то куда-то уже выплаченные, запахло взятками, и директора решили все же привлечь к ответственности. А датские власти проверили родственное предприятие, расположенное по ту сторону пролива, в Кёге, и тоже обнаружились аналогичные факты, тоже разразился скандал.
Сейчас, казалось бы, все утихло. Человеческих жертв в поселке вроде нет. Но чем измерить ущерб, который нанесен здоровью людей? После разговора с одним из местных жителей мы узнали, что с 1973 года свыше пятидесяти процентов всех беременностей в Текоманторпе закончились выкидышами. В центральной прессе было опубликовано также мнение другого жителя поселка: «Все грунтовые воды в районе должны быть пропущены через угольные фильтры . Нам повезет, если лет через десять эта вода станет настолько чистой, что ее можно будет спускать в реку. Весь район полностью заражен ядом...»
Под конец нам подарили обыкновенный с виду красный помидор, выросший в Текоманторпе, и даже заверили, что при одноразовом употреблении такие не страшны. Вначале вкус его показался обычным, но затем я совершенно явственно ощутил неприятное жжение во рту.
Машина медленно миновала опустевшую школу. Детей начали вывозить на учебу подальше от Текоманторпа. Родителям нужно бы тоже последовать за детьми, да слишком многое связывает: привычная работа, которую трудно поменять, вилла в кредит, традиционный уклад.
Слева по пастбищу лениво передвигается тучное стадо. Рядом река. Справа стеной стоит пшеница. Южная Швеция — житница страны...
В машине тихо. Вспоминаю, что согласно теории «нулевого прироста» в загрязнении окружающей среды виноваты все в целом и никто в частности. Поэтому в борьбе с ненасытным монстром по имени «поллюшн» (1 «Поллюшн» — «загрязнение» (англ.); это слово стало интернациональным термином для обозначения загрязнения окружающей среды.) все в одинаковой степени должны быть готовы к жертвам. В этой связи хочу спросить, одинаковы ли жертвы-то? Но, взглянув на сосредоточенно молчащего Арне, решаю отложить разговор до вечера. Вечером откладываю на следующий день. Потом — еще на день. Словом, как это порой случается, продолжение разговора почему-то не состоялось, и мой вопрос о жертвах остался незаданным.
Зато позже, много месяцев спустя, уже в Москве, у меня была другая беседа, и я наконец-то смог узнать, как смотрит на ту же проблему самая прогрессивная часть шведской молодежи — молодые коммунисты. Это произошло в апреле, во время работы XVIII съезда ВЛКСМ, когда я встретился с Ульфом Карлквистом, председателем Коммунистического союза молодежи Швеции.
Ульф — молодой человек, он учится в Стокгольмском университете по специальностям психологии и медицины и проходит практику в высшей медицинской школе шведской столицы. Мы сидим в уютном кафе гостиницы «Орленок» на Воробьевском шоссе, и Ульф сразу улавливает смысл моих вопросов.
— Кто чем должен жертвовать? — переспрашивает он. — Ну, это ясно: чтобы люди не приносили в жертву здоровье, монополии должны поступаться прибылями, — понятно ребенку. А вот давайте повернем проблему другой стороной: в какой мере мы должны требовать жертв от научно-технического прогресса? Ведь заметьте: теория «нулевого прироста» — типично мелкобуржуазная, от начала до конца. Это вопль напуганного среднего обывателя, который рассуждает следующим образом: высокие темпы производства существуют ради темпов, ради прибылей, на человека производству наплевать. Значит, развитие технологии может, завести куда угодно, а раз так — прогресс технологии опасен. Отсюда — боязнь будущего. Давайте вообще не будем идти в будущее! — кричит обыватель. Кричит, ставя все с ног на голову, путая поступательное движение науки и техники с прогрессирующим хищническим, капиталистическим потреблением природных ресурсов.
