что он никогда не оставил бы собаку на улице. То, что Вальтера он любит – это бесспорно.
– Мой муж в больнице. И ещё не факт, что он оттуда выпишется, – отрезает Марина с таким видом, словно говорит о чужом человеке. – Мне этот пёс даром не нужен. Возиться с ним я не собираюсь.
– И что мне с ним делать? – Я прихожу в замешательство от её слов.
– Это уже не мои проблемы! Что хочешь, то и делай!
– Но… – начинаю я, как перед моим носом захлопывают дверь.
Вальтер жалобно скулит и укладывается мордой на лапы. Смотрю на вдруг ставшее ненужным животное. Оставить его вот так – бессердечно!
– Ладно. Пошли. Надеюсь, что когда твой хозяин вернётся, то на улице окажется эта выдра!
Я не знаю, что могло случится с Алексеем. Марина сказала, что он может не вернуться. Неужели что-то серьёзное? Автомобильная авария? Но его серебристая машина стоит во дворе в безупречном, как всегда, виде. Что тогда? Гадать некогда, скоро ночь, и все магазины для животных уже наверняка закрыты. Я снова нажимаю на звонок и не отпускаю до тех пор, пока дверь не открывает разъярённая мымра.
– Если ты сейчас не уйдёшь, я вызову и полицию, и живодёрню! – шипит она.
– Живодёрня тебе как раз не помешает! – Никогда не грубила соседям, но тут не могу сдержаться. – Поводок и намордник дай!
Хотя намордник лучше надеть на эту сучку, чем на Вальтера.
– Я всё выбросила! Можешь порыться в мусоропроводе!
Возникает дикое желание засунуть в мусоропровод эту крашенную курицу головой вниз.
В мою ладонь утыкается мокрый нос. Бросаю брезгливый взгляд, на то, что незаслуженно считает себя человеком, и, подцепив за ошейник Вальтера, веду его вниз.
– Тебе придётся немного потерпеть. Корм смогу купить только завтра.
Мне ничего не остаётся, как снять пояс со своего пальто, привязать за ошейник и, стараясь никому не попадаться на глаза, выгулять бедное животное. Придя домой приходится набирать ванну воды, чтобы помыть собаку. Таким грязным он никогда не был. Неужели он провёл на улице несколько дней?
– Прости, Вальтер, но еды у нас с тобой нет.
Я осматриваю в морозилку, где ничего кроме замороженной ягоды не нахожу.
Мама всё лето жила у своей сестры. Тётя Рита забрала её к себе, когда на маму совсем стало страшно смотреть. А себе я практически ничего не покупала. Чай, кофе дома были, а ужином меня кормили в детском отделении, где я по вечерам мыла пол.
– Придётся тебе подождать.
Достаю обычную суповую тарелку и наливаю Вальтеру воды. Но потом вспоминаю, что у бабы Стеши, которой я ставила уколы, был пёсик. Собакой назвать это мелкое недоразумение очень сложно. Она его кормила какой-то кашей.
– Вальтер! Как насчёт каши, а?
Естественно мне никто не отвечает. Но это не мешает мне залезть в шкаф, где мама хранит крупы. К моему огромному удивлению в шкафчике под кухонным подоконником я нахожу две жестяные банки тушёнки, судя по сроку годности вполне пригодной для употребления. Этот шкафчик придумал папа. Он ещё смеялся, что сделает потайную дверцу и устроит там бар. Бар папе устроить не дала мама, а вот хранить банки, которые она закручивала, было очень удобно.
– Вальтер, смотри, что я нашла! Да мы с тобой проживём до утра! Что изволите: гречку или перловку?
Выбор всё-таки я останавливаю на гречке. А так как мне будет нужно уйти на работу рано утром, то в магазин я попаду только ближе к вечеру. Придётся встать пораньше, чтобы успеть ещё погулять с Вальтером.
Алексей
Шум, который очень мешает, начинает понемногу стихать. Появляются звуки. Я начинаю различать голоса, но сами фразы не понимаю, они нечёткие. Такое состояние пугает, но я практически всегда проваливаюсь в полубессознательное состояние, которое очень сложно назвать сном.
Лучше мне становится на второй день. Я уже чётко слышу голоса и различаю фразы.
«Бедный мальчик. Такой молодой и… Когда его привезли?»
«Второй день пошёл».
«Выкарабкается! Наш Павлуша стариков на ноги поднимает, а тут и говорить нечего! Через неделю бегать будет! Как новенький!»
«Главное, чтобы последствий никаких не осталось».
«Это да».
Я так понимаю, что речь идёт обо мне. Только что со мной, я так и не понимаю.
«Как прошла ночь?»
На этот раз различаю мужской голос, хотя до этого звучали только женские.
«Спокойно, Павел Игнатьевич».
«Просыпался?»
«Да. Два раза. Но сразу же засыпал».
«Давление?»
«Стабильное. Скачков больше не было. Всё в журнале».
«Спасибо, Ирина».
«Так, не за что, Павел Игнатьевич…»
Я чувствую тепло и слышу чужое дыхание. Моих век осторожно касаются мягкие пальцы.
– Так, Алексей. Надо вставать. – Слова Павла Игнатьевича звучат как команда, которая выводит из состояния гипноза.
Я и сам рад это сделать, только не знаю как.
Снова лёгкое, почти невесомое состояние, словно паришь. Беззаботно. Хорошо. Что не хочется возвращаться. Но в голове как девиз звучат слова: «Надо вставать». Не понимаю, зачем, если сейчас так легко и хорошо.
А потом я открываю глаза, и меня сжимает от резкой, корёжащей боли, словно в них насыпают песка. Я пробую закричать и не могу. Челюсть не слушается, а язык становится таким тяжёлым, будто наливается свинцом. Я настолько напуган, что начинаю задыхаться. Приступ страха вызывает панику. Я мечусь и изо всех сил пробую издать звук. Выходит какое-то нечленораздельное мычание.
– Тише, тише, мой хороший! Тебе нельзя сейчас напрягаться!
Я чувствую, что меня держат мягкие руки и пытаются успокоить. Но понимание того, что я не могу говорить, ударяет в мозг, и я начинаю плакать. От бессилия, непонимания что происходит, от всего. Плачу и не могу остановиться. Даже всхлипы вырываются из горла уродливыми звуками.
– Ну, всё, всё, мой хороший! Не рви моё сердце, сынок! – Добрая женщина гладит меня по голове, как маленького ребёнка. Как мама.
Мама. Её я не знаю. В голове иногда мелькает какой-то образ. Настоящий или моя фантазия – не понятно. Но даже он уже давно стёрся из памяти.
– Молодец! Ты молодец! Всё пройдёт, вот увидишь! Нужно только постараться. Слышишь? Постараться.
И я стараюсь. Как могу. Через силу, через боль, которая разрывает голову, через себя, которому хочется упасть и больше никогда не возвращаться в этот мир.
Ирина Андреевна – так зовут немолодую медсестру, которая сутками не отходит от меня,
