троек и четверок.
Маша упрямо пыталась стать той, кем не являлась. И от того, что такой жизнью у нее никак не получалось жить, становилось лишь хуже.
Оксана варила брокколи и цветную капусту, по ложке булгура или безвкусной гречки, ставила куриную грудку на пар, и Маша послушно давилась пресным, постным, забыв и про отрубной хлеб, и про сушки, и хлебцы, не говоря уже о чем-нибудь вкусненьком. Хотя бы сахар для Оксаны она должна была удержать в норме… Вот и сегодня Маша завтракала твердым сыром и обезжиренным творогом — единственным, что позволялось при ее гипергликемии. Живот урчал от голода, и Маша, плача, жевала колюче-ледяной снег.
Отвлекаться. Надо отвлекаться. Вечерами, наревевшись, Маша читала статьи по психологии — как обрести смысл в жизни, как бороться со сложностями или справляться со вспышками агрессии. За последние недели она расколотила несколько рамок с фотографиями, одну кружку (бледно-бежевую, с нелепыми детскими пчелками, которую ненавидела), разбила костяшки пальцев о стену. Бешенство чередовалось с унынием, и Маша замечала, как вязнет в этом все глубже и глубже, уходит по самую макушку. Кто-то из интернет-психологов рекомендовал ей смотреть на три предмета вокруг, вслушиваться в четыре звука, произносить пять слов — в общем, заземляться, возвращаться в реальность.
И Маша заземлялась. Может, именно поэтому она одной из первых и заметила пропажу рыжеволосого из параллельного класса.
Маша туго застегнула куртку — от ветра задрожал онемевший подбородок, посинели ладони. Из подъезда вышла Оксана — она пахла терпкими, горько-сладкими духами, пушистый ворот шубы едва прикрывал ее тонкую шею, а губы красиво темнели на строгом лице. Маша все бы отдала, чтобы стать хоть немного на Оксану похожей, пусть даже и внешне.
— Едем? — спросила Оксана, глядя куда угодно, лишь бы не в Машино лицо.
Та кивнула. Достала маску — в школе снова ввели карантин и заставляли сидеть весь день в одном кабинете, но Маша надевала маску еще у подъезда. Будь ее воля, она закрыла бы марлей все лицо: и обломанные ресницы, и толстый нос, и лоб в прыщиках, спряталась бы, как в кокон, но на таких сумасшедших точно будут пялиться во все глаза.
Заднее сиденье, Оксанина любимая музыка, молчание.
Маша немного забылась, отвлеклась от Сахарка и переключилась на Колю. Мысль — ее единственное спасение, друг и советник, который не уедет, не пропадет, не предаст. Значит, надо пользоваться.
Колей и был тот конопатый рыжеволосый парень из «бэшек». Маша долго не могла понять, что же беспокоит ее на переменах. Тогда она бегала в столовую, покупала кружку чая без сахара (там продавали пирожные-корзиночки с вареной сгущенкой, пирожки с картошкой и грибами, яблочные слойки, но Маша брала один пустой чай и отходила подальше), в одиночестве сидела за столом, вглядываясь за широкое панорамное окно. На пришкольной аллее ветер рвал с деревьев последнюю листву, и та, еще крепкая, но уже мертвая, билась о стекло раненым стрижом. Маша слушала чужое щебетание и уверяла себя, что успокаивается.
Но рыжий Коля пропал, и больше не встречался у Маши на пути. В очередную пожарную тревогу всех выгнали в школьный двор — сработала сигнализация, и директриса с выпученными глазами бегала по этажам, а учителя слабыми мотыльками бились в закрытые двери запасных выходов. Пацаны искали по карманам сигареты, девчонки хихикали, радуясь, что сорвалась физика или геометрия (у Маши была литература, и ее класс расстроился — лучше бы химия или алгебра на худой конец). Стоять под холодным продрогшим небом было сложно, все мерзли и перетаптывались, обнимали друг друга раскрасневшимися руками под тонким шифоном рукавов, но пока учителя не убедились, что тревога была ложная, классы оставались пустыми. Куртки забытыми висели на вешалках, Маша дрожала и разглядывала соседний класс — они стояли такие же бледные и хохочущие, с синевой на губах, но шапки медных волос среди них не было.
Ее не было нигде — Маша, захотев поиграть в сыщика, иногда заглядывала к «бэшкам», чтобы проверить, появился рыжеволосый или на его месте теперь сидит кто-то другой. Выяснилось, что зовут его Коля, живет он без отца совсем неподалеку от школы, водит младшую сестренку в садик. Коля не появлялся уже месяц, и учителя говорили «бэшкам», будто бы они с семьей переехали в другой город.
Одним вечером, когда Оксана опрокинула на дуршлаг пропаренный бурый рис и покрошила в салатник помидоры, пахнущие свежескошенной травой и на вкус ровно такие же, как сено, Маша с приемной матерью разговорились — такое бывало редко, приступами, и все еще удивляло.
— Чего там за расспросы у тебя в школе? — спросила Оксана лениво, пока Маша пристально следила за каждым ее движением. Как Оксана взмахивала рукой, вынимая из навесного шкафчика кружки, как привставала на цыпочки и улыбалась, просыпав горсть соли на мойку.
— Настучали уже?
— Ну, чат-то я читаю. Периодически.
— Да просто кто-то с семьей уехал из города, вот и все.
— Коля, да?
— Да.
— А вы с ним общались?
— Не особо. Но его издалека видно, как бы он не горбился. Просто интересно стало, куда пропал…
— Уехал и уехал, — Оксана облизнула чайную ложку со сметаной, единственной разрешенной заправкой для салата (нежирная, совсем капелька, просто для вида). — Голову не забивай.
У Маши внутри загудело тонкой сиреной, звякнуло — обычно Оксану не интересовали Машины друзья-подруги (несуществующие), она скорее спрашивала про деньги на жалюзи в кабинет, потому что шторы запретили после очередной проверки, про школьные обеды или драки, в которых Маша все равно не участвовала. Когда тебя не замечают, трудно влезть в чужой скандал. А тут вдруг — Коля.
Почему?..
На кухню сунулся Сахарок, и Маша склонилась над ним, сложилась пополам, как пухлая никчемная книжка, погладила по шершавому загривку, и кот дернулся, отбежал. Мяукнул требовательно. Оксана набросала ему в миску пресных куриных волокон, и кот зачавкал.
Мысли о Коле не ушли, наоборот, они стали приходить все чаще, звучали все настойчивей — в переезд Маша не особо поверила, а если учесть Оксанин интерес, то дело и вовсе принимало странный оборот. Наевшийся Сахарок привычно забился под диван и орал оттуда дурным голосом, а Маша снова поддалась приступу тоски, безграничного своего одиночества, и сосредоточилась на своем расследовании.
Она прислушивалась к чужим разговорам, слухам, шепоткам. Попробовала расспросить Юлю-моль — та в любую карантинную перемену, когда нельзя было выходить и нельзя спускать маску с носа, сидела, таращась перед собой, и в кровь расчесывала воспаленное лицо. После того случая с пирожком Маша надеялась, что обретет если не
