class="p">Глава 20. Лик на дне серебряного сосуда
Зима в Цзиньгуанди начинается раньше, а завершается позже нежели в моём родном Цзыцзине. Пятый год правления императора Цилинь Цзяо отличился тем, что начавшаяся довольно рано зима на Праздник Фонарей лютовала ещё в полную силу[1], хотя таких же снегопадов, что случались на исходе предыдущего года, более не происходило, и солнце всё чаще являло свой лик.
Лишь в начале второго месяца начались дожди и стали размывать снег, однако ж воздух стал согреваться ещё раньше, и на семнадцатый день первого месяца[2] на сливах мэй в саду моего наставника набухли бутоны, а неделю спустя распустились и сами цветы. Очарованный их благоуханием и нежными розовыми лепестками, оживлявшими своим обликом даже безжизненный заснеженный сад, я с дозволения учителя срезал одну ветвь и поместил в расписную желто-зеленую вазу в своей комнате. Укладываясь спать, я подумал о том, что куда лучше она бы смотрелась в полностью белом или зеленом сосуде, но такого, увы, у меня не было — приходилось довольствоваться подарком моей матушки на мой двадцать седьмой день рождения.
Солнце светило так, что я, прикрывая глаза ладонью, всё никак не мог взять в толк, утро теперь, день или вечер, и лучи его словно отскакивали от бесконечной россыпи цветущих деревьев, преломляясь и искажаясь. Трава и листва казались высеченными из малахита — такой непривычно-яркой была их зелень после долгой зимы, а цветы на ветвях застыли белыми, розовыми и пурпурными облаками, и повсюду разливались благоухание и пение птиц. Впереди виднелась хижина, но не успел ещё я разглядеть её толком, как позади раздался голос: «Вот здесь я нынче и живу, Байфэн».
Я обернулся и увидел улыбающуюся Маранчех в белом жуцуне[3] и с распущенными волосами. Испугавшись такого её облика, я с тревогой спросил:
— Отчего ты в белом?
— Не бойся. Белый — ведь не только цвет смерти, но и цвет очищения и святости. Я отыскала свой путь, встала на него и шагаю вперед, к бессмертию.
— Пускай, но отчего не убраны твои волосы?
Маранчех рассмеялась и ответила: «А это от того, что я так и не сумела найти достойной заколки — из серебра и с жемчужиной. А ты, стало быть, мечтаешь о белой вазе?». Я кивнул, и в этот раз раздался непонятный стук. Маранчех с досадой цокнула, а я…пробудился.
За окном уж синели утренние сумерки, а стучали в дверь моей комнаты. Как оказалось, то был слуга моего наставника, явившийся разбудить меня, дабы я не опоздал на службу. Хоть дело и шло к весне, а светало по-прежнему поздно, мне же к началу часа Змеи надлежало явиться в ведомственный терем. Посему я ответил слуге, и, когда стихли его шаги, поднялся с постели с тем, чтоб собраться. Тогда-то я и вспомнил о сновидении, что видел.
Странное дело, но подобный сон снился мне уже не впервые. Маранчех и прежде время от времени грезилась мне, но с тех пор, как я возвратился из Сяопэй, я видел её в своих сновидениях раз в несколько недель.
Всё началось на одиннадцатый месяц минувшего года. После тяжкого дня я лёг спать, и мне снилось, будто я бреду по ведомственному коридору, мнусь в нерешительности перед дверью самого цзими гувэнь[4] и, наконец, вхожу к нему и даже успешно разрешаю все свои вопросы, а после вновь выхожу в коридор и подхожу к двери, за которой должна бы находиться лестница. Но вместо лестницы я оказываюсь во дворе дома Бучхи, смотрю по сторонам и вижу Маранчех. Она подходит ко мне, берет за руку и уводит к пристани озера Донг, и вскорости мы наслаждаемся долгой лодочной прогулкой и беседами обо всём на свете. Проснувшись, я всё дивился тому, сколь правдоподобен и приятен был тот сон.
Недели три спустя мне снилось, что я вновь беседую с Маранчех, покуда она прядет. Комната выглядела бедно, но я так увлекся разговором, что вскоре перестал замечать это. Помнил лишь, что она спрашивала меня о том, какие испытания выпали на мою долю за минувшие месяцы, и я рассказывал и о случае в Юаньталоу, и о том, что приключилось по пути к старинным башням, и о том, что таилось в них самих.
Маранчех не отрывалась от веретена, и я бы даже усомнился, что она слушает, кабы не её кивки. И лишь, когда я заговорил о Сяопэй, она подняла голову и, отложив свою работу, стала слушать внимательно — стоило мне заговорить о том, что там мы с мастером Ванцзу столкнулись с хули-цзин. А потом я засмущался, вспоминая всё то, что произошло, и проснулся. И вновь поймал себя на том, что этот сон казался мне необычайно живым. Я даже шутливо осведомился в письме к Маранчех, не практикуется ли она в какой магии, что мне стало видеться такое, но она сухо написала, что не стала бы так рисковать, и более я о том речи не заводил.
Но уже на Праздник Фонарей она приснилась мне вновь и выпытала-таки у меня всё, о чём спрашивала сновидением ранее, а под конец спросила:
— Что, взволновала тебя эта лисица?
— Немного, — алея, признался я, но тут же добавил: — Но куда больше хотел бы я узнать, кем была она прежде, что сделало её такой, и чего она в действительности хотела.
До того беззаботно-веселая Маранчех вмиг стала серьёзна, опустила глаза и сказала: «Всему своё время, Байфэн. Быть может, однажды тебе это откроется». И после этого я вновь пробудился, и не видел её более во сне до той ночи с двадцать четвертого на двадцать пятый лунный день.
Уже по пути на службу я подумал о том, что прежде она являлась в своем привычном мне облике и знакомой обстановке южной провинции, а теперь вдруг такое. Но в тот день мне объявили, что как чиновнику восьмого ранга дают мне помощника и вместе с тем младшего товарища, и весь день я провел с ним, а потому о своих снах совсем позабыл.
Вспомнить пришлось, когда две недели спустя, на четвертый день второго месяца, мне доставили посылку, чем немало подивили меня. А уж увидав в ящике завернутую в белый шёлк белую же фарфоровую вазу, я и вовсе не знал, что и думать. Вдобавок, и письма никакого приложено не оказалось.
Посомневавшись, я купил на Северном рынке серебряную заколку-гребень, украшенную мелким, но белоснежным жемчугом, и отправил Маранчех с благодарностями за вазу. В то время она,
