одно, — я закоренелый преступник, покрывающий смутьянов и еретиков. Из скриптория я под конвоем отправился прямо в камеру.
Голос у Литца, глухой и монотонный, был полон горечи. Похоже, когда-то он с трудом пережил произошедшее, но теперь все перегорело и покрылось пеплом.
— Я просидел несколько месяцев. И каждый день ко мне приходили инквизиторы. То один, то другой. Каждый день!
Литц помолчал. Потом снова полез в свою суму.
— Меня не пытали, нет. Они были вежливы. Спокойно и терпеливо они расспрашивали меня о всех книгах, которые я читал, о моих мыслях, которые приходили мне при прочтении этих книг, о всех разговорах с друзьями. И все это — очень подробно, обстоятельно, размеренно, спокойно, эпизод за эпизодом. Они не торопились. Они не сидели в камере в три фута на пять, где невозможно было лечь, чтобы нормально заснуть. И они постоянно очень подробно объясняли мне, почему я поступал неправильно в том или ином случае.
Литц вновь замолчал. Мне показалось, что он очень не хочет продолжать.
— Так что было дальше? Литц?
— Что дальше… Он посмотрел на потолок, перевел взгляд на горлышко бутылки, на покатые стены мансарды. — Дальше были долгие беседы, в которых они были очень убедительны. Они умеют быть убедительны, Энно. Их аргументы были многократно испытаны, рассуждения резонны, сравнения красочны; модусы и силлогизмы отточены в многолетней работе с такими, как я. На их стороне была вся безупречная стройность логики, вся мощь риторики, все богатство философии, веками изучаемой адептами Света. И я… Я начал с ними соглашаться.
Литц помолчал. Воспоминания были не из приятных. Но, видимо, ему нужно было рассказать кому-то, что произошло с ним тогда.
— Так вот, Энно. Сначала они сделали так, что я стал соглашаться с ними в мелочах. Что я был неосторожен, показывая эти книги молодым студентам. Студенты же часто вытворяют всякое! Что кто-то мог использовать эти знания во зло. Если бы кто-то по-настоящему сотворил «Метеор» на улицах Реденштадта, жертвы исчислялись бы десятками. Что могли быть случайные пострадавшие, ведь никто же не гарантирован от случайностей! Вспомнили, как мы подожгли воду в Рейке. Это была иллюзия, конечно, но одна женщина упала в обморок и сильно разбилась о каменную ограду, а у другой от испуга случился выкидыш. А главное, что мне вменялось — запретные знания могли быть применены мятежниками или заговорщиками. Вдруг кто-нибудь устроил бы пожар во дворце или соборе, полном прихожан! Мог ли я гарантировать, что этого не произойдет? Конечно, нет…
Литц снова влил в себя с полбутылки.
— Не подумай, что я сразу сдался. Я был молод и упрям. Тогда я еще верил в себя, в свою правоту, в свое предназначение. Но меня привезли в Хугельхайм, город, где клирики наторели в беседах с еретиками. В местной тюрьме они беседовали со мною по несколько дней кряду, сменяя друг друга, и подводили меня к нужным выводам, с искусством, почти сверхестественным.
Снова послышался звук вытекающего из бутылки вина.
Я вспомнил допросы, на которых присутствовал. Да, у них это очень ловко поставлено. Пока один инквизитор беседует с грешником, второй подслушивает их, так что, когда первый клирик уходит отдохнуть, второй продолжает беседу, полностью зная тематику и подготовив нужные аргументы. Так они сменяют друг друга, выматывая допрашиваемого, и рано или поздно помещают его сознание в канву своей логики.
Литц шумно выдохнул, оторвавшись от горлышка.
— Потом.… Потом я начал каяться. Бессонница и постоянные допросы сломили меня. Я начал соглашаться со всем, что они говорили. — Литц провел рукой поперек горла, как будто подчеркивая глубину своего самоотречения. — Со всем!
Он выпил еще. Похоже, большая, трехшоппенная бутылка почти пуста. Фройляйн Азалайса, определенно, — шарлатанка.
— Литц, по-моему, тебе хватит!
— Меня приговорили к публичному покаянию и епитимии, — продолжал тот, не обратив на мои слова никакого внимания. — В присутствии всех студентов факультета я опустился на колени посреди собора Реденштадта и произнес все те слова, что от меня потребовали. Покаянную речь я должен был составить сам, и она должна была быть убедительна. И она была убедительна, Энно.
Маг продолжил, и голос его дрожал от горькой иронии.
— Ну и в конце концов, я оказался на свободе. В колледж меня, конечно, уже не пустили. Мои книги были уничтожены. Все отвернулись от меня — кого-то убедили инквизиторы, кто-то сам решил, что дружить со мною опасно. Никто не помог мне. Никто! Даже семья отвернулась от меня. Отец очень уж переживал за карьеру старших сыновей…
Мне пришлось зарабатывать на жизнь, как умею. Я болтался по кабакам, показывал фокусы. Там меня и нашли служители каноника Тереллина. И он приставил меня к делу. Прямо как тебя, Энно.
— И что ты делаешь?
— Ну, — он усмехнулся, — вот сейчас сопровождаю вас на тот свет. А в обычное время — развлекаю добрых людей, как ярмарочный шут. Шут!
Литц допил вино и скинул бутылку на пол. С глухим глиняным звоном она покатилась по доскам. Маг злобно ударил кулаком в покатую стену мансарды и отвернулся, резко запахнув одеяло.
Глава 27
Разбудил меня осторожный, но настойчивый стук в дверь.
— Пошел к Кхорну! — злобно выкрикнул я, ища рукою кувшин с водой.
— Добрые господа, — раздался маслянисто-заискивающий голос хозяина, — к вам пришли очень важные посетители!
— Принеси воды, архаонов сын, и скажи, что господа спят.
— Никак невозможно, сударь. Воды сейчас принесут.
Я натянул шоссы и перепоясался. Откинул засов. Дверь приоткрылась, женская рука поставила у порога пузатую крынку, и тут же дверь снова захлопнулась.
Что там произошло, что ко мне приперлись в такую рань, да еще и нашли на квартире, куда мы заселились лишь вчера? Солдаты набезобразничали в пригороде? Наверняка! К Кхорну, пусть ротные за них отвечают. Я всего лишь наниматель.
Выпив воды и смочив лицо, я наконец-то почувствовал себя в силах вести светские беседы.
— Пусть войдут, — крикнул я в дверь, на всякий случай засунув кинжальчик под одеяло. Мало ли чего…
Лестница за дверью гулко загремела под чьими-то тяжелыми сапогами, и в комнату ввалился сначала Рихтер Хозицер, а за ним, неожиданно, советник Руппенкох. В комнате, итак маленькой, стало совсем тесно.
Хауптфельдфебель выглядел плохо. Под глазами легли коричневые тени, усы жалко обвисли. Похоже, вчерашний вечер герр Хозицер закончил отнюдь не на службе. Руппенкох, который вчера пил мало, выглядел заметно бодрее, разве что выражение лица стало еще брезгливее.
— Доброе утро, герр коммандер, — проговорил он, косясь на спавшего Литца, и вежливо поклонился, сняв свой черный шаперон. Хозицер поклонился тоже.
— Мы с хауптфельдфебелем просим извинения
