Послышалось бульканье. Еремей представил себе Кольку во влажной духоте кокона, в расстегнутой на волосатом пузе рубашке, с лобастой башкой, облепленной нейрошлемом, одной рукой льющего в щербатую пасть водку, другой делающего непристойный жест — ух вам всем!
— Николай, впусти меня, давай, как в старые времена, выпьем и потолкуем, — Еремей помолчал, ведь все, что бы он ни сказал, будет неправильно. А как правильно — он не знал.
— Я с иродами не пью, — проорал Колька. — Вот рожу бы я тебе начистил с удовольствием, давно собирался, жаль, не успел. Но ничего, вот вернусь из похода и ввалю…
— Ты только открой, посмотрим, кто кому ввалит, — почти по-настоящему разозлился Еремей, думая: «Только бы открыл, только бы повелся…»
А на восточной окраине города полицейский катер, в полном соответствии с инструкцией, произвел предупредительный выстрел по головной «росомахе». Толпа зевак, собравшаяся поглазеть на дармовое действо, радостно взвизгнула, припала мокрыми ртами к банкам с пивом и кока-колой, подалась вперед, напирая на щиты сдерживающих ее спецназовцев, смяла оцепление и, восторженно клохча, выплеснулась навстречу танкам.
И машины-дети, обрадовавшись, что игра, для которой они были созданы, наконец-то началась, зарастили люки по-боевому и рванулись навстречу людям. «Все равно тебе водить, — прозвенела в нейрошлеме детская считалка, — все равно…»
И городская окраина превратилась в поляну с давленой земляникой.
А Колька в нейрококоне выпучил пьяные глаза, мучительно приходя в разум, потом жутко замычал, вытащил из пиджачного кармана древний «вальтер», долго нащупывал спусковой крючок, потом справился и выстрелил себе в висок. Прямо под срез нейрошлема.
Блестящий металлический струп на месте замурованного Колькой входа в нейроотсек задрожал и стек раскаленной каплей на пол. Нейрометалл, контролировавшийся Говоровым, потерял разум и волю.
Колька умер, и вместе с ним умерли все его танки.
Еремей отодвинул растерянных спецназовцев в бронекостюмах, шагнул в раскрывшийся лохматым цветком нейрококон, постоял над мертвым Колькой, погладил его по покрытой седой щетиной щеке и прикрыл покойнику глаза. Потом подобрал выпавший из руки пистолет. «Вальтер» был мертвым. В нем не было ни грамма нейрометалла, это Еремей почувствовал сразу. Он поставил пистолет на предохранитель и спрятал его во внутренний карман пиджака. Потом повернулся и, не глядя на спецназовцев, вышел из отсека.
Его никто не остановил и ни о чем не спросил. Боялись, что ответит.
6.
— Что я теперь скажу Первому? — Главком по разоружениям поднял на Еремея тусклые, словно шарики припоя, глаза. — Погибли люди! Люди погибли, понимаешь? Я видел прямую трансляцию, они шли брататься с этими железяками, а те их гусеницами, гусеницами… Танки же не должны убивать людей, понимаешь?
— Не должны? Кто вам это сказал? — ответил Еремей. — Вас, наверное, неправильно информировали. Танки для того и созданы, чтобы убивать людей, разве вы этого не знали, господин генерал?
— Но они же не должны были, мне говорили, что они, как дети…
— Они и были, как дети, — Еремею не хотелось разговаривать с этим человеком, Еремею хотелось побыстрее сделать свою проклятую работу и вернуться назад, в старость. В старости, оказывается, было довольно уютно, не то что сейчас. — Для них война — игра, вот они и играли. Им дали повод, их пригласили поиграть, а они и обрадовались. Но их больше нет, так что часть вашей работы, так или иначе, сделана.
— Вот она, цена мира, — трагически оскалившись, пробормотал генерал. И добавил: — Что же, пожалуй, все не так уж безнадежно.
Главком понемногу приходил в себя. Все-таки в прежней, допогонной, догенеральской жизни он побывал и дельцом, бизнесменом, и политиком, а значит, удар держать умел и крови не боялся. А кроме того, став однажды политиком, он таковым был при любых обстоятельствах, и уже прикидывал, как развернуть ситуацию лицом к себе. Получалось, что развернуть можно. О-го-го! Еще как можно, главное правильно расставить акценты, публично покаяться и раздать компенсацию пострадавшим, не забыв указать виновных. А, собственно, вот они, виновные: один с простреленным виском только что отправился в морг, другие тоже в случае чего никуда не денутся. Ведь все, что случилось, — случилось из-за них, интеллектуальных уродов, нейрооператоров, реликтовых гоминид, так и не вписавшихся в современную цивилизацию добра и милосердия. И то, что один из них умер вместе с чудовищными порождениями собственного извращенного разума, — не трагедия, а высшая справедливость! Вот еще бы… Генерал с ненавистью посмотрел на аквариум, в котором желтая субмарина, построив пираний боевым конусом, обучала их тонкостям противоторпедного маневра. Не сдохла! Вот зараза!
— Иди и работай, — сухо бросил он Еремею. — Во имя мира во всем мире.
7.
Еремей вошел в свой бункер, открыл кокон и нырнул в нейрошлем. Пространство вздрогнуло, мигнуло и раскрылось, явив из себя тысячи и тысячи маленьких живых сущностей. Сущности обрадовались Еремею, они потянулись к нему со всех концов планеты и из космоса тоже, сущности уже знали о гибели своих собратьев, они были напуганы, но не растеряны, они были готовы действовать, но не знали как, они ждали старшего, ждали взрослого, отца и вот наконец дождались. Казалось, отовсюду раздаются тоненькие голоса, которые спрашивают, негодуют и просто невнятно лепечут, отовсюду тянутся маленькие пальчики, теребят и щекочут, вселенная наполнилась множеством детских лиц, плачущих и смеющихся, верящих ему, а может быть, даже в него.
Еремей терпеливо ждал, пока гомон уляжется, когда последняя из нейросущностей почувствует его и соединится с ним — это оказалась орбитальная станция, начиненная космическими мурашками-перехватчиками, — пока его творения нащебечутся и угомонятся, а когда дождался и наполненное живыми сознаниями пространство затихло, понял: он не знает, что им сказать.
А они ждали Слова.
Ждали, но так и не дождались.
Потому что он не мог сказать им «умрите!».
Потому что теперь, после смерти многих из них, их вера пошатнулась, а если бы он приказал им умереть, то вовсе иссякла бы, и они не послушались бы его.
И еще потому, что Иродом быть дано не каждому, а дети быстро взрослеют, особенно когда понимают, что смертны.
Он сказал им: «Ждите, я скоро вернусь» — и, чувствуя себя трусом, вывалился из нейровселенной наружу, в душное, пахнущее потом и собственным страхом тепло нейрококона, ощущая сознанием рассыпающийся вдали разочарованный гомон и понимая, что работа провалена. Страшная, но необходимая человечеству Иродова работа.
Пожилой человек тяжело поднялся с ложемента, раскрыл нейрококон и вышел в коридор.
Кажется, он знал, что надо делать. И нельзя сказать, что это ему нравилось.
8.
— А что, отсюда, из Центра, никак нельзя? — раздраженно спросил главком. — Ты же говорил, что здесь имеется вся необходимая аппаратура? Или ты намеренно вводил меня в заблуждение?
— Возможно, я ошибался, — вежливо ответил Еремей. — Кроме того, после случая с Говоровым они нам уже не верят. Понимаете, они как бы повзрослели. Надеюсь, что, находясь в космосе, на борту станции, которая тоже в какой-то степени является моим детищем, я сумею возродить в них веру.
— А когда поверят, они точно того… погибнут? — с опаской спросил генерал. — А то, знаешь, после этого инцидента с Говоровым мне не хотелось бы рисковать. Нет, упаси бог, не думай, что я тебе не доверяю! Лично тебе я доверяю на все сто процентов, даже на двести. Но ты сам говорил, что, подключаясь к их разумам, начинаешь мыслить так же, как они. А они — дети-убийцы, ты же сам мне объяснял. Или я неправильно тебя понял?
— Вы поняли меня правильно, — Еремей сделал паузу. — Они боевые разумные машины, и они мои создания, и ничего, кроме того что было во мне самом, в них нет. А во мне нет ничего, чего не было бы в любом другом человеке. Так что ваше распиаренное до небес всеобщее и полное разоружение — полная чепуха. Но какие-то проблемы человечества, пусть временно, оно решит, только поэтому я согласился участвовать во всем этом безобразии. Впрочем, вы можете в любой момент отстранить меня от участия в работах, я не обижусь.
— Никто не собирается тебя отстранять, — сварливо сказал генерал. — Хотя бы потому, что некем заменить. Если ты намерен лететь на этот проклятый объект — черт с тобой, лети. Делай с этой станцией что хочешь, все равно теперь она никому не нужна.
Главком по разоружениям на миг задумался, потом воззрился на Еремея удивленными глазами студента-первокурсника, который вдруг понял, что «рикатти» вовсе не марка спортивного автомобиля, а довольно заковыристое уравнение, и озадаченно спросил:
— А как ты назад-то, Сергей Павлович? Станция ведь тоже… того. Перестанет функционировать.
