Вечером мы обедаем с сеньором Фернандесом и его коллегами в маленьком поселке Пуэбла-де-Лос-Инфантес. Промокшие ноги гудят от усталости. Разговор витает в высоких сферах международной политики, все собеседники выражают горячую заинтересованность в укреплении дружеских связей между Испанией и Советским Союзом. Мы говорим, что будем очень рады покупать в Москве свежие фрукты из Андалузии, наши гостеприимные хозяева высказывают уверенность, что советская сельскохозяйственная техника могла бы очень пригодиться на здешних плантациях. Мы беседуем о жизни в СССР и в Испании, о прочных симпатиях и взаимном интересе, связывающем народы наших стран, несмотря на различия политических и социально-экономических систем.
Рек и крови и слез, борьба и надежда
Красивая легенда о девушке с табачной фабрики по имени Кармен, приключения неутомимого севильского брадобрея Фигаро и романтические похождения бравого Дон Хуана (превращенного в русских переводах в Дон Жуана) продолжают гипнотизировать всех, кто приезжает в эту страну. Вероятно, именно поэтому среди самых устоявшихся представлений об испанцах вообще и об андалузцах в особенности наиболее каноническим является убеждение в том, что они обладают исключительно веселым, искрометным и горячим темпераментом. Свидетельство тому — карнавал в Кадисе.
Конечно, его нельзя сравнивать с вулканическим карнавалом в Рио-де-Жанейро или с пышным шествием аллегорических колесниц по гаванскому Малекону. Праздник, в Кадисе был тише, скромнее и, я бы сказал, уютнее. Где-то часов около девяти вечера в прилегающих к порту переулках прозвучала дробь барабанов. В черное небо взлетели ракеты, и на деревянной эстраде у городской мэрии появилась первая компарса — группа веселых ряженых мальчишек с гитарами в руках. В ритмичных и задорных куплетах они весьма нелицеприятно поругивали городские власти за бюрократизм, за грязь на улицах и плохо работающий водопровод, за беспорядки на городском транспорте и нехватку школьных зданий. Частушки не ограничивались критикой сильных мира сего. Мальчишки пародировали столичных королей эстрады, высмеивали кажущиеся им ветхозаветными предрассудки, подтрунивали над железобетонными канонами морали и этики. Все это было бесхитростно и весело, как всегда бывает раскованной и непринужденной молодежная самодеятельность, освобожденная от родительских или педагогических пут.
Праздник продолжался всю ночь. Десятки компарс, пританцовывая, носились по городу, останавливаясь в скверах и на площадях, чтобы спеть свои куплеты, и бежали дальше, приветствуемые одобрительным гулом веселящейся толпы. Чинно маршировали оркестры моряков и пожарников, раздвигая, словно дредноуты, неорганизованные потоки. Пронзительно кричали торговцы сладостями и карнавальной мишурой. Посвистывали полицейские, безуспешно пытающиеся регулировать этот беззаботный и шумный хаос. Моросил легкий дождик, на который никто не обращал внимания, чиновники из местного секретариата по туризму хватали нас за руки, настойчиво увлекая к муниципальному театру, где начиналось главное событие карнавала: бал-маскарад. Все подходы к храму искусств были затоплены лавиной любопытствующих зевак. Из мокрых лимузинов высаживались представители местного совета, преобразившиеся в пиратов, тореадоров и севильских цирюльников. Размахивали веерами бесчисленные Кармен. Изнемогавшие от столь несвойственной им вежливости шеренги гвардейцев сдерживали толпу и сдерживали себя. И то и другое было для них одинаково сложной задачей.
А внутри театра гремела музыка, взвивались ленты серпантина, и на забитой до отказа фоторепортерами сцене проходили выборы королевы карнавала. Сияющую победительницу увлек за локоток затянутый в смокинг алькальд, открывая первым танцем бал. Снова грянул оркестр, вздрогнула люстра, затрепетали стены, мы с трудом протолкались за кулисы, где нам обещали организовать интервью с алькальдом. Этот жизнерадостный толстяк уже успел переоблачиться в белый шелковый халат шейха.
Он сказал, что карнавалы в Кадисе проводятся вот уже около четырехсот лет, что они всегда столь же веселы и жизнерадостны, что истоки их уходят куда-то в карнавальные традиции Италии и Кубы.
Алькальд не сказал, правда, что последние тридцать лет карнавалы в Кадисе не проводились. Видно, власти не хотели выслушивать критику даже в форме куплетов. Теперь обычай возрожден.
Да, праздник в Кадисе нам понравился, но зато разочаровало знаменитое андалузское фламенко, которое мы услышали через несколько дней в Гранаде. В узком и длинном сарае с тщательно выбеленными стенами, которые ради туристов были завешены медными кастрюлями и сковородами, усталые цыганки без всякого энтузиазма притопывали каблуками, прищелкивали кастаньетами и вели душераздирающие речитативы о всеиспепеляющей страсти и неукротимой ревности. Вероятно, нам просто не повезло с исполнителями, и, может быть, именно это имел в виду знаменитый сын Гранады поэт Федерико Гарсиа Лорка, когда предостерегал: «Нельзя допустить, чтобы нить, связывающая нас с загадочным Востоком, была натянута на гриф кабацкой гитары».
Мы слушали фламенко в Албайсине — арабском квартале Гранады, расположившемся на склоне холма у речки Дардо. Здесь, словно в срезе геологического пласта, окаменел зримый образ халифата Аль-Андалуз: узкие кривые улочки, глинобитные белые домики-сараи, окруженные глухими стенами. Все окна открываются только внутрь дворика. Тяжелые засовы и плотные ставни ревниво оберегают от постороннего ока гордую бедность обитателей Албайсина, вопиюще контрастирующую с ослепительным великолепием дворцов Альгамбры, высящихся на другом берегу реки.
Четыре десятилетия назад — в июле тридцать шестого года — Албайсин стал местом первой кровопролитной схватки гражданской войны, предвестием трагедий Герники и Овьедо. В лабиринте этих переулков и тупиков три дня отбивались безоружные рабочие Гранады от франкистских мятежников, обрушивших на беззащитный Албайсин авиабомбы и снаряды. И когда отчаянное в своей обреченности сопротивление было сломлено, фашисты учинили здесь чудовищную резню, не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков.
В кудрях у Гвадалквивира пламенеют цветы граната.
Одна — кровью, другая — слезами льются реки твои, Гранада, — писал Лорка.
Он был расстрелян фашистами месяц спустя на опушке оливковой рощи, близ дороги, ведущей из Гранады в поселок Визнар. Палачи убили поэта-антифашиста, но не смогли убить память о нем.
В селении Фуэнтевакерос — километрах в двадцати от Гранады — каждый год у подъезда маленького домика, где родился Лорка, появляются букеты цветов. И еще при жизни Франко в кафе «Требол», в двух шагах от этой улочки, названной теперь именем поэта, появилось панно с его портретом.
В прошлом году в Фуэнтевакеросе была открыта мемориальная доска. Тысячи людей собрались сюда, чтобы почтить память великого сына гранадской земли. Я видел кадры хроники, запечатлевшие этот митинг: суровые лица рабочих и студентов, застывшие, словно в ожидании команды, жандармы. «Уже не диктатура, но еще и не демократия...» Уже открыто чествуется память Лорки, но еще стоят за трибуной солдаты с дубинками.
— Триста человек вступили в прошлом году в организацию ком» партии в Фуэнтевакеросе, — сказал нам Фернандес Гарсия, владелец таверны «Требол». — Триста новых бойцов партии, ставшей символом и боевым штабом антифашистского Сопротивления.
...Мы возвращаемся из Фуэнтевакероса в Гранаду поздно вечером. Солнце уже опустилось за горизонт, а ночь все медлит, собирается с силами и никак не может хлынуть в долину Дардо — «реки крови и слез». Слишком уж ослепительно продолжают сверкать все еще залитые солнечным светом снежные вершины Сьерра-Невады.
Игорь Фесуненко
По аэродромному раздолью метался, хлестал наотмашь по лицу промозглый ветер. Тоскливо шуршал дождь по фюзеляжу Ил-14, и мне казалось, что озябший, понуро съежившийся самолет вот-вот встряхнется, как промокшая собака, и загремят в его дюралевом нутре наши приборы и датчики...
В выстуженной, лишенной пассажирского уюта, загроможденной багажом и снаряжением летающей лаборатории возились хмурые техники; в резких движениях, отрывистых словах сквозила торопливость — какие тут разговоры, когда окоченевшие пальцы не гнутся, последний провод не ложится в жгут, последний винт не попадает в гайку, а вылет через полчаса. Уже сидит в кабине экипаж, а под крылом, спасаясь от дождя, нетерпеливо топчется «наука».
«Наука» мужественно дрогла под крылом и, как умела, коротала время. Что-то весело рассказывал Сергей Скачков, и в явной досаде отворачивался от него насупившийся Виктор Афанасьев. Свела их судьба в одной упряжке — не знаю, скучно ли им врозь, но вместе тесно. Это точно. Чуть в стороне курили два наших молодых техника, два Саши, — этим ребятам вместе тесно не бывает... Засунув руки глубоко в карманы, уткнувшись носом в воротник плаща, зажав в зубах сырую сигарету, невозмутимым монументом стоял начальник экспедиции Серегин.
