Как же читателю ориентироваться в море зарубежной литературы? Увы, здесь он предоставлен самому себе. Наши критики и литературоведы такими мелкими вопросами не занимаются. Их интересуют проблемы либо глобального характера, либо (и это, увы, чаще всего) совсем мелкие. Ну а подавляющее большинство рецензий состоит из двух абзацев; в первом приводят краткое изложение романа, во втором произведение объявляется хорошим или плохим. Уж совсем редко особо внимательный критик похвалит, к примеру, богатый лексикон и оригинальность стиля — совершенно не обратив внимания, что и лексикон, и стиль обеспечил неприметный переводчик. Да и что, собственно, удивляться? Ведь даже для краткого, но конкретного анализа перевода надо владеть обоими языками…
Выходит, спасение утопающих — дело рук самих?… И действительно, многие хорошие и опытные переводчики со временем обретают учеников. К сожалению, школа способна лишь помочь быстрее избавиться от технических ошибок (и это тоже крайне важно!), но никакая школа не наделит ученика талантом, если его изначально нет, не сделает из бездаря писателя, как не обязательно делает писателя Литературный институт.
О проблемах перевода можно (и нужно) писать книги (а после Норы Галь их практически не пишут). Опасаясь уйти вглубь и показаться скучным, я лишь вкратце и очень поверхностно коснулся абриса нашего дела. Можно поволноваться из-за вопиющего невежества (недавно с желанием переводить ко мне обратилась студентка-старшекурсница филфака одного из институтов; к моему удивлению, она не читала Марка Твена); можно поднять тему перевода говорящих имен и фамилий (любители Толкина знают: бэггинсы или торбинсы) или перевода географических названий (Хей-Маркет или Сенной Рынок; сейчас названия все больше транскрибируют, а ведь как хорошо звучит в «Трех мушкетерах» улица Могильщиков!); можно и порассуждать о коэффициенте эмоциональной выразительности (если экспрессивный итальянец энергично жестикулирует и страстно изъясняется, то сдержанный, чопорный британец роняет слова, в крайнем случае, лишь изогнув бровь)… Если вам интересно, мы готовы продолжить разговор. Разговор о горькой доле переводчика. И незавидной участи читателя.
Мы помогаем вам читать — тайком, исподволь. Что и как мы пишем, покрыто мраком.
Мы совершенно незаметны.
Мы, переводчики.
Вообще-то можно вспомнить классическую формулировку В.А.Жуковского: «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в поэзии — соперник» — и закрыть на этом тему. Однако нам показалось любопытным выяснить мнение писателей-фантастов, которые сами активно занимаются переводом.
Михаил АХМАНОВ, переводчик с английского языка:
Раб или соавтор — полностью зависит от качества текста, который переводишь, или, если угодно, от творческой силы создавшего его автора. В начале работы имеет место некая «прикидка»: переводчик соразмеряет свою способность изложить текст на русском языке с талантом (или отсутствием оного) иноязычного автора. Если перед ним крупный талант, позиция переводчика ближе к «рабской», но и в этом случае он должен действовать разумно и стремиться к тому, чтобы переведенный текст производил на русскоязычного читателя такое же впечатление, как на англоязычного. Если же имеешь дело с третьеразрядным писателем, не грех его приукрасить, исправить нелепости в оригинале и, возможно, добавить что-то свое.
С высококлассным текстом мне повезло единожды, когда я переводил романы «Мира Реки» Филипа Фармера. Мощный, сильный автор! Его текст так легко перекладывался — даже переливался — на русский! Другие мои переводы, например, дилогия Стерлинга Ланье об Иеро и цикл Энн Маккефри «Всадники на драконах», содержат элементы пересказа, а «Ленсмены» «Дока» Смита — это вообще пересказ. С одной стороны, можно сказать, с этими авторами я не церемонился, а с другой, льщу себя надеждой, наши читатели получили более интересные тексты. Прежде всего это касается «Дока» Смита; хоть он и классик, но дословный перевод его творений выглядел бы сейчас странно.
Так я действовал несколько лет, стараясь исправить нелепости и осовременить оригиналы, но меня терзала мысль о правомочности подобных улучшений. Понятно, что Михаил Ахманов, даже с большим напряжением, не сделает из «Дока» Смита и Стерлинга Ланье великих писателей; так может, лучше не приукрашивать их, а оставить в первозданном виде? Затем произошло событие, убедившее меня, что мой подход «имеет право быть». Ведь главное — удовольствие, полученное читателем!
В былые годы прочитал я «Саргассы в космосе» в переводе С.Бережкова и С.Витина и восхитился, какая прекрасная писательница — Нортон! Затем, когда в начале девяностых ее романы хлынули потоком, мое восхищение сменилось недоумением: автор средний и, если уместно использовать такой термин, весьма «водянистый». А позже случилось мне как-то познакомиться в Москве с женщиной-редактором серии «Мир», и я поделился с ней своим недоумением: мол, «Саргассы» — это вещь, а все остальное — на очень среднем уровне. Редактор улыбнулась и сказала: «Знаете, кто переводил «Саргассы»? Бережков и Витин — это братья Стругацкие, и они здорово потрудились над книгой Нортон!» И тогда я понял, что печать большого таланта, заметная в «Саргассах», принадлежит не автору, а переводчикам.
С тех пор я с чистой совестью пересказываю и улучшаю, коль есть к тому повод. Я не знаю, как трудились крупные мастера, подарившие нам переводы Джека Лондона, Марка Твена, Жюля Верна и других великих; я никогда не сравнивал переведенные тексты с оригинальными. Но вот с «Винни Пухом» я такую работу проделал и оценил мастерство Бориса Заходера, который тоже улучшал и пересказывал. Так что я считаю себя переводчиком заходеровской школы.
Леонид КУДРЯВЦЕВ, переводчик с польского языка:
Позвольте, но ведь не зря существует понятие «подстрочник»! Какой текст так называют? Правильно: перевод, сделанный с точностью до запятой. Текст, появившийся в результате «того, как написано».
Будет ли хоть одно современное издательство его печатать? Сомневаюсь. Почему? Да потому что в «подстрочнике» утеряна большая часть художественных достоинств исходного текста. Утерян авторский стиль, который не есть «гладкопись», умение правильно строить фразу, как полагают некоторые критики. Нет, авторский стиль как раз и начинается с легких отклонений, о которых нельзя точно сказать, что «так не пишут», но которые запоминаются, легко узнаются и могут принадлежать только определенному автору, как и присущие ему интонации, его личный лексический инструментарий.
При механическом переводе текст становится холодным, обезличенным, скучным. Кто станет издавать такой текст? Кто его купит? Поблагодарит ли за такой перевод автор романа, повести или рассказа?
Недаром в книге замечательной переводчицы Норы Галь «Слово живое и мертвое», где теме «Буква или дух?» отведен целый раздел, сказано: «Примерно так и начинается переводчик. И редактор перевода. Когда перестаешь быть рабом иноязычной фразы, когда превыше всего для тебя не буква подлинника, но его дух».
С этим все примерно ясно. Но дозволено ли переводчику ударяться в другую крайность?
Можно привести множество примеров, когда переводчики так вольно обращались с текстом, что авторского в нем почти ничего не оставалось. При этом страдает введенный в заблуждение читатель, а также автор исходного текста, который несет ответственность за огрехи, сделанные таким «переводчиком», не будучи в них хоть на каплю виновен.
Сразу оговорюсь, что с чужим текстом случалось обращаться более чем вольно и очень талантливым переводчикам, но почти всегда в этом были виновны некие не зависящие от них обстоятельства, вроде диктата цензуры, и почти всегда подобные тексты назывались не переводом, а пересказом.
Между переводом и пересказом, как вы понимаете, большая разница. То есть работа, слишком далекая от оригинала, у бездарного переводчика становится отсебятиной, у талантливого — пересказом, но переводом она перестает быть в любом случае. Получается, излишне вольное обращение с чужим текстом так же недопустимо, как и механический перевод.
Так раб или соавтор? Мне кажется, как часто случается в жизни, истина где-то посередине. Талант переводчика требует не только знания языка оригинала, не только знания собственного языка, не только литературных навыков, но и понимания, порою интуитивного, насколько можно отступить от оригинального текста ради того, чтобы сохранить индивидуальный стиль автора, стараясь одновременно сделать перевод как можно более точным.
Именно поэтому хороших, настоящих переводчиков так мало.
Владимир ИЛЬИН, переводчик с французского, испанского и португальского языков:
Высказывание Жуковского звучит красиво, но, увы, как и всякий афоризм, оно слишком категорично, а потому неверно. Тем более, что со времен Василия Андреевича утекло много воды, и теоретическое переводоведение шагнуло далеко вперед. Современная теория исповедует принцип адаптации. То есть любой перевод, будь то устный или письменный, научно-технический или художественный, выполняет одну и ту же функцию: формирование в сознании получателя текста образов, максимально приближенных или уподобленных тем образам, которые возникали у автора. Собственно, эту задачу выполняет любой акт коммуникации, специфика перевода заключается лишь в том, что здесь акт является «двуступенчатым» — с промежуточным субъектом коммуникации в лице переводчика, использующего не один, а по меньшей мере два языка. Поэтому обычно перед переводчиком стоит сложнейшая задача: уподобить мысленные образы автора (то, что называется «смыслом») мысленным образам читателя оптимально. Именно в этом и состоит адаптация, которая должна быть именно оптимальной, а не максимальной. Известно немало случаев, когда переводчик, стремясь максимально приблизить исходный текст к тексту перевода, перебарщивал, вследствие чего «продукт» приобретал странные для читателей качества: например, «Жан» превращался в «Ивана», «бутерброд» — в «хлеб с маслом», а из уст иностранцев сыпались исконно русские выражения типа «лаптем щи хлебать».
