— Однако военная помощь США прекращена, — возразил Вольфсон. — Сейчас, когда Вашингтон вовсю развернул кампанию в защиту прав человека, ему просто неудобно открыто спасать совершенно скомпрометировавшего себя диктатора.
— Никто и не говорит, что нужно афишировать нашу помощь. Напротив, чтобы заткнуть рот всем этим либеральным крикунам, мы даже прекратили поставки тяжелой артиллерии и танков. Зато полицейское снаряжение идет из Штатов в Манагуа в еще большем количестве. А ведь для подавления беспорядков, для разгона демонстраций да и для борьбы с забастовщиками танки и самолеты не очень-то нужны. К тому же и офицеров Национальной гвардии, которые руководят карательными акциями, по-прежнему готовят в наших американских военных училищах. Разве не так?
— Так, пожалуй, — согласился Вольфсон, подумав, что в ЦРУ опять все рассчитали точно.
Вдалеке грохнули взрывы, Видимо, солдаты начали бросать в демонстрантов бомбы со слезоточивым газом. Норман Вольфсон подошел к окну, отдернул штору и стал вглядываться в дымное зарево пожаров, и тут ему в голову пришла еще одна мысль: «Конечно, Сомоса стал такой одиозной фигурой, что Вашингтон охотно заменил бы его другим «доверенным лицом», не скомпрометированным нарушениями прав человека. Но кем? Ведь если падет диктатор, в стране образуется «вакуум власти», и левые не преминут этим воспользоваться. Нет, Вуд прав, мы будем до последнего поддерживать Анастасио II».
Ошибка рекламного агента
В двадцатых числах января в стране началась всеобщая двухнедельная забастовка. Ее участники потребовали, чтобы Сомоса подал в отставку с постов президента и командующего Национальной гвардией.
Не остались в стороне и студенты: во всех трех университетах республики прекратились занятия. В кампусе, столичном университетском городке имени национального поэта Рубена Дарио, состоялся митинг. Ораторы говорили о зверствах Национальной гвардии, клялись в своей решимости бороться за демократию.
Элой Монтехо раньше никогда не выступал на митингах. Но сегодня он тоже поднялся на трибуну.
— Друзья! — начал он, и тут же замолчал: от волнения у него перехватило горло. Но никто из студентов не засмеялся. После паузы Элой продолжал окрепшим голосом: — Друзья! Давайте захватим кампус и забаррикадируемся здесь. Тогда о нашей забастовке заговорят по всей стране, а может быть, и за границей. Всему миру станет известно, что мы, никарагуанские студенты, — против диктатуры!
Последние его слова потонули в аплодисментах, в возгласах одобрения.
Кампус раскинулся на холме над озером Манагуа. Три учебных корпуса, стоящие рядом, похожи как братья-близнецы: пять этажей, широкие окна, плоская крыша. На их белые стены в солнечные дни было больно смотреть. Но сегодня они привлекают взоры яркими большими буквами лозунгов протеста. В сторонке — темно-коричневый корпус общежития, опоясанный балконами. На всех студентов мест не хватало, и многие, как и Элой Монтехо, втридорога снимали комнатушки в пансионатах и дешевых гостиницах. Возле общежития — кафетерий, на втором этаже которого разместился экспериментальный студенческий театр.
Баррикадами решили окружить жилой корпус и кафетерий: слишком трудно было бы защищать весь университетский городок. Худенький, юркий Элой Монтехо сновал по зеленому травяному полю между учебными корпусами и «узлом обороны». Вместе со всеми таскал столы и стулья для баррикады. Укреплял на стенах полотнища с призывами: «Долой Сомосу!», «Свободу политическим заключенным!», «Позор коллаборационистам!» Перетаскивал в кафетерий запасы продуктов, которые, узнав о забастовке, успели доставить родственники студентов. А про себя Элой не переставал сокрушаться, что не сумел раздобыть оружия.
Первые два-три дня Национальная гвардия не тревожила защитников баррикад. «Неужели диктатор смирился с захватом кампуса?» — недоумевал Элой.
Но нет, Сомоса не смирился с брошенным ему вызовом. 30 января над студенческим городком повисли армейские вертолеты. На баррикады посыпались бомбы, в просторечии называемые «горчицей»: газ, которым они были начинены, вызывал сильнейшую рвоту и расстройство органов пищеварения. Два часа продолжалась бомбардировка. Кое-кто из девушек и парней послабее терял сознание. Их уносили на носилках в общежитие.
Потом на штурм пошли солдаты Национальной гвардии с американским оружием под командованием обученных американцами специалистов по подавлению массовых беспорядков. Студенты пытались отбиваться. Но оружия у них почти не было. К тому же многие обессилели от обработки ядовитыми газами. Так что отразить атаку не удалось. Солдаты хватали защитников кампуса, избивали, а потом запихивали в подъехавшие полицейские машины.
Элой бросился на землю, отполз за угол общежития. Вырвался?.. Ах, дьявольщина! Спиной к нему стоял солдат с автоматом. Видно, часовых расставили вокруг всего кампуса. Элой поднялся и, неслышно ступая, подкрался к часовому. Вложив в удар кулака всю свою ярость и ненависть, он сбил солдата с ног и, петляя, бросился вниз с холма за пределы студенческого городка. Вслед ему раздались выстрелы, но пули просвистели в стороне.
Студенты решили не возобновлять занятий до окончания всеобщей забастовки. Элой Монтехо воспользовался неожиданными каникулами, чтобы навестить родных, живших в небольшом городке Масая в тридцати километрах к востоку от столицы.
Масая ничем не похож на Манагуа. Как и большинство провинциальных городов, он сохранился почти таким же, каким был в начале века: приземистым, невзрачным, пыльным. Единственное высокое здание — не небоскреб, нет, просто десятиэтажный дом — высилось на центральной площади, почему-то носящей имя Арсенальной. В нем размещались банк, адвокатские конторы, торговые фирмы. Напротив доживало свой век иссеченное ветрами и дождями сумрачное здание муниципалитета, которое когда-то было резиденцией испанских колониальных властей. Сбоку на площади притулился собор, маленький, невидный, славившийся лишь своим колокольным звоном.
А вокруг Арсенальной кружили, петляли, горбились на пригорках одноэтажные и двухэтажные дома, крытые потемневшей от времени черепицей. На окнах, как в старину, — металлические или деревянные решетки.
Сойдя с автобуса, Элой почти бегом направился домой: соскучился, полгода уже не видел родных. Вот и родное «гнездо». Каким он кажется маленьким, этот глинобитный домишко, и каким большим, прямо-таки огромным сохранился он в детских воспоминаниях!
Нетерпеливо толкнув деревянную дверь с облупившейся голубой краской, Элой вошел в гостиную, куда в простых никарагуанских домах попадают прямо с улицы, без всяких новомодных излишеств в виде прихожих и коридоров. Радостно позвал мать, но дом молчал. Взгляд невольно задержался на собственной увеличенной фотографии. Стена, на которой она висела, некогда была выкрашена в светло-серый цвет, но со временем приобрела грязно-бурый оттенок. По. отваливающейся штукатурке расползлись пятна сырости. С фотографии он перевел взгляд на дешевую цветную литографию с изображением Девы Марии — единственное украшение гостиной. Но где же мать? Отец-то на работе, а брат Хосе, конечно, в колледже. Элой заглянул в спальню, в бывшую «детскую» и прошел в патио — внутренний дворик, являющийся непременной принадлежностью любого креольского жилья. На скамейке, в тени раскидистого фламбойяна, что цветет по весне яркими красными цветами, глубоко задумавшись, сидела мать.
Увидев сына, она порывисто поднялась навстречу. После первых объятий и поцелуев отстранилась и, тяжело вздохнув, вдруг неожиданно сказала:
— Ох, не вовремя ты приехал погостить, сынок. У нас ведь в городе неспокойно.
— Сейчас в Никарагуа нет спокойных мест, мама, — улыбнулся Элой, думая, что она зря бередит себе сердце. Ну что может произойти в их маленьком, заштатном городишке?
Но, прожив в семье несколько дней, юноша убедился, что предчувствия не обманули мать. 20 февраля, в понедельник, Элой пошел на демонстрацию, посвященную памяти Сандино, убитого 44 года назад. Однако солдаты разогнали ее. И тут же в Масае, где обстановка я раньше была напряженной, начались волнения. Дня не проходило без стрельбы, без стычек горожан с национальными гвардейцами.
После работы в столярной мастерской, где Элой помогал отцу, он забегал ненадолго домой и, наскоро перекусив, исчезал на весь вечер. Возвращался не раньше полуночи, злой и веселый одновременно, взбудораженный услышанным, увиденным, пережитым.
По субботам и воскресеньям он пропадал из дома на целый день. Но 26-го, в воскресенье, никуда не пошел. Ожидалась трансляция по телевидению митинга в Манагуа, на котором с речью должен был выступить президент-диктатор генерал Анастасио Сомоса.
— Может, он наконец объявит о своей отставке? — высказал предположение отец, когда вся семья собралась перед стареньким телевизором.
