Но эта простота только кажущаяся, чуть изменишь угол зрения – и все становится необычным, так, как бывает во сне:
Мы в ил, как рыбы, вкапывали брюшко,
До дна хвостами рыбьими достав.
Никто нам был, по-честному, не нужен
На жердочке потерянного сна.
Арканина собирает эти сны аккуратно, записывает, торопится, путает их с явью, живет в них так же естественно, как рыба в воде, – нет, точнее, как птица в небе. Вчитываешься в ее стихи – и вот уже сам прыгаешь вслед за ее торопливым языком, попадаешь (или не попадаешь) в ритм, и начинаешь понимать, что чувствует старая потерявшаяся лошадь, о которой забыли оба хозяина – и русский, и украинец; ждешь, когда закипит поставленный на огонь чайник – почти физически чувствуя его тепло. Еще в стихах Анны Арканиной много телесных ощущений, они очень тактильны, и это не только стихи о любви, где все на прикосновениях; в этих стихах ничего не названо прямо (все тот же птичий язык), но все уже прочувствовано, прожито вместе с лирической героиней. В них очень много личного: автор пишет о своем, вроде бы даже не беспокоясь, поймет ли читатель, успеет ли за образами, воспоминаниями, намеками. В то же время, автор оставляет ему, читателю подсказки почти в каждой строчке».
Юлия Белохвостовая писала письмо,
писала его много лет.
сочиняла как музыку: до-ре-ми.
вот еще рука дописывает, только свет
в ночь уходит и прячется за дверьми,
подрастали буквы, не буквы – строй,
гордецов упрямых и нежных слов
через строчку девичье: «будь со мной»,
после точки важное: «будь здоров»,
а с годами строчки текли быстрей
вскоре стало ясно слова – вода…
обещали, все должно отболеть,
но пока никто не сказал когда.
я сложила письмо в бутылку – пускай плывет,
пусть им шторм играет, глумится мрак,
если мне когда-нибудь повезет,
пусть его поймает седой рыбак.
моя тень как привязанная
как будто военнообязанная
шаг в шаг чеканит
прислонившись с краю
я её ни о чем не расспрашиваю
терплю её ненакрашенную
длинноногую, худоплечую
с утра терплю и до вечера
и чайку налью и часок вздремну
просыпаюсь,
а она ногами меряет тишину…
день проходит и год проходит,
а она без праздников и субботы
ходит за мной след в след
особенно когда свет
свет
Никто не приходил сидеть под дверью,
Пупок звонка никто не теребил,
И в тишине предутренней, расстрельной
Никто гвоздя ненужного не вбил.
Дым плавал тихо, как в библиотеке,
Перевирая все, что окружал.
Меняли очертания предметы
И бликами крошились на ножах.
Мы в ил, как рыбы, вкапывали брюшко,
До дна хвостами рыбьими достав.
Никто нам был, по-честному, не нужен
На жердочке потерянного сна.
Мы никуда не едем – не хотели,
Наш чемодан хоть хищен – пусторот.
И соловьиной устаревшей трелью
Никто, придя за нами, не убьет.
Простая осень, в общем, как всегда,
Как сотни лет рисуют на полотнах:
Сырая осень, ветер, подворотня,
И в лужах стекленеющих вода.
Скупая осень. Тает краски слой
С картины, что висит в оконной раме.
А что там дальше – мы еще не знаем,
Но смотрим вдаль, качая головой.
Немая осень убирает звук,
И нам с тобой давно не до пластинок.
Там на дорожках пыль и паутина,
Печали песни две и счастья круг.
Такая осень нами пишет стих:
Обычная осенняя услуга.
А мы молчим, как на поминках друга,
Прозрачны, бессловесны и легки…
Я жил на грани безумия, желая познать причины, стучал в дверь. Она открылась. Я стучал изнутри!
(Руми)
Там внутри у меня тишина повисла,
Не слышно ни мысли, ни слова, ни чувства,
А слышно как падают внутрь со свистом
Холодные капли ламбруско.
Там внутри у меня заросла площадь
Сорными травами высотой по пояс.
В них мирно пасется старая лошадь,
Как она там одна? Беспокоюсь.
…Там усталые люди идут на площадь,
Мешают друг другу, смещают друг друга.
Они через площадь уводят лошадь,
Но лошадь упрямая ходит по кругу.
Иногда еле слышно беседуют двое:
Вздыхает русский – у нас внутри горе,
Украинец молча дышит на мове
И с русским во мне не спорит.
«След апреля стелется белой крошкой…»
След апреля стелется белой крошкой –
Подсыпает еще из небесных рук.
Как хозяйка – пыльной взмахнув ладошкой
Подсыпает в печево белых мук.
И взрастает в тесте сыром апреля
Желтоглазый первенец – птичий сын.
Над губой юнца, не пройдет неделя
Тополиным пухом взойдут усы.
Годовые кольца его дороги –
Долгожданным гостем по городам
Он идет расхристанный босоногий,
Повзрослевший за ночь – не по годам.
Над плечом зависнет тревожно птица –
Чикчирикнет спичкой о небосвод…
…А народ вздыхает, молчит, толпится
во все небо крестит ее полет.
такое небо расплескалось краской!
поверх ему подставленных голов,
сплетались с солнцем в поцелуях страстных
сто языков.
лакали воздух кислый, прелый, вешний
ни капли не оставив на потом,
всё прибивали шаткие скворечни
железным лбом.
и верилось весна навеки с нами,
что утром, встав с постели, не уйдет,
не назовет чужими именами –
закроет рот…
…ветшало время, истончалось, блекло –
сном уходило вдаль за поворот,
но та же осень отражалась в стеклах
из года в год.
«когда весенний придет туман…»
когда весенний придет туман
и в нем нас видно с тобой не станет
мы растворимся в густом тумане
как сахар – /ложечка на стакан/.
как заговорщики на чердак
взлетим по серым стальным ступеням,
послав все нафик, к едрене фене
мы перепутаемся в руках.
читая связанно по губам
мы мир отложим до воскресенья
и торопясь, будто не успеем
ко всем не встреченным поездам –
мы будем ластиться горячо
и нежно-нежно молчать на ушко,
и отдаваться весне послушно
надежно связанные лучом…
…как дежавю и программный сбой –
по крыше черная бродит кошка…
давай её назовем «Понарошку»
и на чердак пригласим с собой…
В утреннем тумане клочковатом
Выдох выдуваешь, как пузырь.
Неделимый осени остаток
Впитывает, кашляя, пустырь.
Воздух индевеет между бревен
В запустевшем парке у пруда.
После лета мир холщов, огромен –
Будто впору не был никогда.
Путаются мысли в подворотнях,
«снега, снега!» требует душа.
Переделать все задумал плотник,
в черно-белых роясь чертежах.
Только мать от осени излечит,
От ремня отцовского спасет –
Одеяло снежное под вечер
Городу под спинку подоткнет.
в этом холоде живы в толпе среди спин
как в считалочке детской один плюс один
чайник ставим на кухне
все меняем печали рубли и жилье
зачерствевшее гладим под телек белье
от бессонницы или от скуки
жжем холодными пальцами ласково под
свитерами колючими
пальцы как лед
не сердись мой хороший
пусть быстрей закипает на кухне вода
и смертельно уставшие спят города
почесавшись от редких прохожих
здесь от кубиков битого колкого льда
холодеет сильнее мертвеет рука
лучше было б в перчатках
слово вечность писать запивая вином
но когда прочитаем выходит оно
непечатным
бесшумно секунды бьются в глухие стены квартиры
от боя секунд на стенах вздрагивают картины
она в этом ритме кружит /ей кажется балерина/
а он говорит «дорогая, котлеты недосолила»
она у окна застывает, последние па от танца –
стряхнув на паркет дубовый, ей все равно убираться
и тихо стоит, качаясь, подобие легкого транса
в ней строчка, живая строчка, уже начала прорезаться
а он ее не тревожит, детей отправляет к маме
котлеты свои приправляя кислым сливовым ткемали
и все замирает в этом покачивающемся молчанье
и, кажется, даже секунды биться потише стали
…дом вновь наполняет время, секунды шаги чеканят
приходят от мамы дети и прыгают на диване
не учит уроки Леня, щебечет о чем-то Маня…
внутри у нее потихоньку след от строки заживает.
