хотела выкопать его, так ненавидела. Хотела посмотреть на него… И , наконец, осознать, что он сдох. Это неправильно же. Это же ужасно…
— Это нормально, Марусь. Если хочешь, выкопаем, не проблема, — хрипит мне в шею Каз, и от его хрипа мурашки по коже. И от его слов — тоже. Потому что он меня понимает. И поддерживает. Мое сумасшествие поддерживает. — Но, по правде говоря, ты его уже выкопала, Марусь, — продолжает Каз, а у меня волосы шевелятся на голове. От смысла, от тональности, такой правильной сейчас. — Ты его выкопала. Давай его обратно закопаем. Навсегда теперь.
Я поворачиваюсь на этот звук, на это хрип, сейчас такой сладкий для меня, такой нужный.
— Давай, — шепчу я прямо в пышущие жаром губы, — давай… Пусть он уже не возвращается.
— Я не позволю ему вернуться… — так же тихо, едва слышно, отвечает мне Каз, — я его не пущу больше к тебе… Я же говорил, что ты — моя? Хочешь быть моей, Марусь?
— Хочу… — я говорю чистую правду сейчас. Потому что мое новое, отлитое из молодого металла тело так правильно плавится от его огня, что сама мысль опять остаться в одиночестве в этом большом мире кажется кощунственной.
Я могу быть одна, да.
Я теперь все могу.
Вот только металл оживает, когда рядом огонь нужной температуры. А в любом другом случае, превращается в монолитную структуру и способен лишь замерзнуть при низких температурах. Или даже расколоться, если они будут слишком низкие…
Каз проводит обеими горяченными ладонями по моему лицу, смотрит в глаза, темно, так темно… Я плавлюсь в этой темноте. Огненной.
— Маруся… — словно в забытьи, шепчет Каз, — моя Маруся… Моя, моя, моя…
На каждое “моя” он прикасается обжигающими губами к коже, словно клеймя меня, спускается вниз, по шее, к груди, распахивает мамину кофту… И я покорна его огню, плавлюсь, подчиняюсь.
Это радостное подчинение, оно так необходимо мне сейчас.
Я хочу опять обрести цельность, поменять обманчивую идеальную хрупкость глиняной заготовки на несовершенную мягкость металла в плавильной печи.
Сейчас из меня выковывается что-то принципиально новое.
Я не знаю, что это будет, но уверена, что оно станет живым и открытым миру.
Той мягкой и легкой Маруси уже не вернуть. Но из личинки сначала рождается гусеница, а уже затем — бабочка.
Бабочки живут недолго. Но разве это важно? Главное, что они живут…
Кожа Каза горячая, как и его губы, а руки — опытные и сильные. Он так легко раздевает меня, я даже не замечаю, когда именно это происходит.
И жар его обнаженного тела оглушает.
И шепот, горячечный, хриплый, завораживает. Живой огонь движений, живой ритм, сильный и мощный.
Я лечу навстречу огню, я умираю от боли и счастья. В глазах — только ночь, только вспышки пламени, только он… Только он…
Он меня выматывает, мучает, терзает. И это правильно. Молот тоже причиняет боль металлической заготовке. Но из этой боли рождается жизнь.
Я хочу, чтоб родилась жизнь.
Так хочу!
— Я так хочу… — шепчу ему в мокрый от напряжения висок, сладко кусаю в жилистую шею, радуясь хриплому вздоху, тихому возбужденному рычанию, — хочу, хочу…
Я не говорю, чего именно я хочу, нет таких слов, чтоб правильно это сказать, но мне кажется, что Каз все понимает.
Потому что останавливается, смотрит на меня и тихо отвечает:
— Я тоже хочу, Марусь. Я очень хочу.
И именно его шепот, искренний сейчас до боли, его взгляд, обжигающе прямой, его запах, которым я пропитана насквозь, навсегда, выносит за пределы реальности.
Туда, где простор, солнце, ветер.
Наверно, именно так воспринимает мир едва вылупившаяся из кокона бабочка…
___________________________________________
Блики пламени в твоих глазах
Завораживают мерным танцем
Я тянусь, я так хочу остаться
Навсегда остаться в небесах
Я хочу забыть про все сейчас
Только ты, и только твои руки
Никакой печали и разлуки
Лишь огонь, горящий ради нас
Этот ритм и эта пряность кожи
Это небо только для двоих
И пожар, пожар в глазах твоих
Только это помнить и возможно…
М. Зайцева 27.12.2023
— Марусенька, поздравляю тебя, — Матвей Игоревич обнимает меня, и я с удовольствием обнимаю его в ответ, — это успех, я, собственно, и не сомневался в тебе… Еще в том городе, на набережной, когда увидел твои акварели, сразу подумал: “У этой девочки большое будущее”.
— Только благодаря вам… — искренне отвечаю я.
— Да ну причем тут я! — машет ладонью Холодов, — я — всего лишь огранщик, умеющий работать с природными алмазами, умеющий вытачивать из них бриллианты. Если в руки попадается пустая порода, из нее, конечно, можно выточить что-то удобоваримое, но блеска настоящего сокровища у нее никогда не будет. Ты — сокровище, Марусенька.
— Ох…
Я не знаю, что сказать, просто смаргиваю набежавшую слезу.
Холодов умеет растрогать.
Впрочем, он и поругать виртуозно может. За эти два года, что обучаюсь в его студии, я чего только от него не слышала.
В основном, не такое лестное, на самом деле. Потому его слова сейчас особенно ценны.
Я осматриваю гостей галереи, самой популярной в городе, и в который раз удивляюсь какой-то нереальности, иллюзорности происходящего.
Мне все еще не верится, что это происходит со мной.
Так и хочется найти где-нибудь зеркало, посмотреть на отражение и спросить: “Это ты, Маруся? Это в самом деле ты?”
И ждать ответа. Хоть какого-то.
Нервно поправляю прическу, провожу ладонью по платью, чуть тормозя на животе. Вполне заметном. Скорее всего, меня уже со всех ракурсов сфотографировали, и вопросы про мое интересное положение все впереди.
Хотя сильно сомневаюсь, что Каз хоть одного журналиста ко мне допустит с подобными замечаниями.
Он и на эту выставку прессу отбирал так тщательно, что это стало отдельным инфоповодом…
— Марусенька, тебе необходимо познакомиться с Вахтангом, — прерывает мои размышления Матвей Игоревич, — у него целая сеть галерей по стране, и он желает заполучить тебя… Твои картины, вернее.
— Да я бы и первый вариант с удовольствием рассмотрел, — густой голос за спиной заставляет обернуться.
Вахтанг высокий и очень даже
